— Если бог продлит жизнь и здравие, быть граду вторым Амстердамом! — заговорил Петр, взмахивая раскуренной трубкой. — Все только начато. Строено по великой нужде, вне связи, врассыпную. Но дайте срок! Сладим пристани для морского купечества, соорудим першпекты, каналы выроем. Топь непролазная, куда ни ступи? Справедливо. Но есть противоядие отменное — камень, без коего теперь не въезжает в город ни одна телега или барка… Регулярные сады заведем, наподобь венского или версальского. Хошь — аллеей прогуляйся, хошь — под фонтаном разговор веди. Ну не красота ли, Ивановны? — подмигнул племянницам Петр. — Осенью велю размести лед от берега до берега: садись в буер и кати вперед ветра… Переедете, Парасковьюшка, не пожалеете!
Кое про что не сказал, дабы не расстраивать раньше времени. Донимает комарье, бьет голодовка, ибо хлеб и солонина следуют из Новгорода, за сто миль. А то свалится шквал балтийский, замкнет пресные воды, и тогда на островах единственное спасение — шлюпка… Ничего, скрутим и стихию, к тому идем!
Он уловил острый взгляд Витворта, брошенный на эскадру и адмиралтейство, хмыкнул в усы. «Вот вы и раскрылись, сэр. Уповал я на ваше посредничество, теперь вижу: напрасно. Вам бы лишь свою пасть насытить!»
3
На княжескую пристань ступили под звуки труб, гобоев и литавр, — батальон семеновцев, построенный «покоем», четко взял на караул, выдохнул оглушительное приветствие. У крыльца губернаторских палат в нетерпении ждала Катенька, одетая по самой последней голландской моде: точеные плечи и грудь облегала желтая кофта-бострог, алая, до пят, юбка подчеркивала бедра, из-под круглой шляпы сияли мягкие темно-карие глаза. Лишь Наталья Алексеевна заметила у ее губ горькую складку — и сердце захолонуло: крепится на людях, а думами — о дочке покойной. Родненькая ты моя!
Чмоканье, радостные вскрики, новые объятия… Потом женщины отправились наверх, где им были приготовлены комнаты. Не успели переменить мятое дорожное платье — по коридорам затопали скороходы, возвещая парадный обед.
Петр вышел в голубом, отделанном серебряной канителью кафтане, в шелковистом паричке.
— Ах, Петенька, ну какой же ты у нас галант! — восхитилась Наталья Алексеевна.
Он смешливо кивнул на Екатерину.
— Своими руками сработала, как не надеть?
Распахнулись двери, седой мажордом стукнул булавой, приглашая к столам. За первый, под балдахином алого бархата, украшенным венками из лавровых ветвей, уселись — по бокам петровского кресла — царицы, старшие и младшие царевны, наследник Алексей, тут же, напротив, Анастасия Ромодановская, Екатерина Васильевская, она же просто Катенька, Анисья Мясная. К главному столу примыкали еще два: один для княгинь и боярынь, другой для иностранных гостей. Вокруг четвертого стола, у противоположной стены, утвердился Апраксин с министрами и генералами. Прочие приглашенные — купцы, корабельные мастера, офицеры армии и флота пировали в соседней зале.
Петр так и не присел. Без устали потчевал дам, наполнял кубки мальвазией и рейнским, движеньем бровей поторапливал семеновцев, приданных ему в помощь, звучным баском возглашал здоровье каждой из цариц и царевен, и — по взмаху белого платка в руке Апраксина — гремел новый пушечный залп, накатываясь то с Троицкой площади, то со шнявы «Лизетта», поставленной под самыми окнами.
Тост шел за тостом — в честь Витворта, ван дер Гульста, Кайзерлинга, в честь князь-кесаря, генерал-адмирала, коменданта… Ответное слово держал Апраксин. Он завел было длинную витиеватую речь, но приметив сердитый государев жест, перестроился быстренько:
— Господину бомбардир-капитану — виват на вечные времена!
— Вива-а-а-ат! — пронеслось под высокими, в игривой росписи сводами.
— О вечности малость подзагнул, но — спасибо! — Петр лихо, по-матросски опрокинул анисовую в рот, заел черной коркой, снова потянулся к сулее. — А теперь воздадим должное месту, о коем все помыслы наши, без чего Россия как туловище без головы. Да, Парадиз, именно он!
Говор отхлынул волнами, в залах распростерлась тишина.
— Кому из вас, товарищи мои, мнилось лет этак десять назад, что мы с вами тут, у Балтийского моря, примемся геройствовать и плотничать, воздвигнем чудо из чудес, поистине прорубим окно в Европу? Могли ль представить себе на мгновенье, что будем иметь вокруг и фортеции, и суда, а главное — столь крепкую когорту храбрых и дерзновенных сынов русских, побывавших за границею и вернувшихся домой искушенными во многих ремеслах? Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда по превратности времян они были изгнаны, перетекли в Рим и распространились на вест и норд, но к осту невежеством наших предков были приостановлены, проникли не далее Пруссии и Польши. И поляки, и немцы пребывали в такой же тьме, в какой доселе изнывает Русь, и лишь трудами властителей и просветителей своих открыли очи, усвоили себе греческие искусства, науки, образ жизни. Теперь наш черед, если только вы поддержите меня в моих предприятиях, будете следовать без оговорок и лени, привыкнете свободно распознавать добро и зло, то бишь мыслить филозофически. Требую, камрады, и прошу!