В проеме двери возник адъютант Павел Ягужинский.
— С чем пожаловал? — повернулся к нему Петр.
— Вести с Дону, герр бомбардир-капитан, от князя Василия Долгорукого.
— А почему не от его брата Юрия, воеводы первого? — спросил князь-кесарь.
— Показнен… вором Кондрашкой Булавиным.
— Да ведь атаман-то в Сечи?! — вырвалось у Петра.
— Перезимовал, явился вдругорядь, с тьмой запорожцев, одолел. Вот манифест возмутительный. — Ягужинский вынул из-за обшлага мятую бумагу, подал царю.
— Ну-ка, ну-ка. «Всем старшинам и казакам за дом пресвятой богородицы и за истинную христианскую веру, и за все великое войско Донское, також сыну за отца, брату за брата и другу за друга стать и умереть заодно, ибо зло на нас помышляют, жгут и казнят бояре и немцы злые, вводят нас в еллинскую веру и от истинной отвратили, а ведаете вы, атаманы молодцы, как наши деды на сем поле жили и прежде старое наше поле крепко стояло, а те злые наши супостаты то наше поле все перевели…»
Петр судорожно скомкал манифест.
— Жечь гнезда бунтарские, а ворье… в палаши… до единого! — крикнул, беснуясь. — Чтоб там, на весте, нам без оглядки идти!
4
Капитан Табберт вошел в палатку генерал-квартирмейстера шведской армии Гилленкрока, устало отрапортовал:
— Исполнено, господин барон. Внесен последний штрих!
Аксель Гилленкрок, сухонький, седой, подтянутый, прервал беседу с гостем, генерал-губернатором Риги Левенгауптом, поднялся.
— Извините, граф, я ненадолго отлучусь.
— Ради бога, дружище. Кстати, не найдется ли у вас, чем промочить горло?
Хозяин подал знак слуге, и перед гостем очутилась высокая пивная кружка, увенчанная шапкой пены.
— О-о, ледяное, — удовлетворенно сказал гость. — Вы хорошо устроились, Аксель.
— Вам ли, граф, сетовать на судьбу?
— Да, но вот уже неделя, как я пробавляюсь ключевой водой, которую его величество предпочитает всем другим напиткам!
Выйдя наружу, Гилленкрок огляделся. День стоял ясный; ослепительно белые облака тихо скользили по краю неба, поодаль, облитые золотом лучей, высились кудрявые сосны, совсем такие же, как в родной Скандинавии… Лишь одно портило картину, — дым, проклятый дым, неизменный спутник армии и в срединной Польше, у Калиша, откуда летом прошлого, семьсот седьмого года начали сбой отход русские, и теперь здесь, в Приднепровье. Дотлевал начисто выжженный Головчин, городок на могилевской дороге, едкой гарью чадили окрестные панские усадьбы, вернее то, что сохранилось от них, а вдалеке, за болотами, прорезанными тонкой гатью, выплетался хвост нового пожара.
«Что это? Налет кавалерийской партии, посланный новоиспеченным князем Сашкой, или стихийный набег туземцев? — подумалось Гилленкроку. — Впрочем, не все ли равно… Разницы никакой!»
Он торопливо прошел в соседнюю палатку, где капитан Табберт с полудюжиной картографов несколько ночей подряд колдовали над планами северных русских городов. Теперь молодые офицеры толпились у чертежных досок и, словно бы утратив интерес к сделанному, говорили о посторонних предметах.
Весьма сдержанно, по крайней мере внешне, был встречен и приход генерал-квартирмейстера. Каждый знал, как трудно, почти невозможно услышать похвалу из его уст. Но тем более странной показалась улыбка, вдруг осветившая испитое, в резких тенях, лицо.
— Хорошо, капитан. Держите кроки наготове, о них в любую минуту может спросить государь.
Усилившаяся мощь северных крепостей, обновленных царем, продолжала волновать Гилленкрока и потом, когда он вернулся к гостю.
— Итак, едете?
— Пора, дружище. Получено известие о движении неприятельской конницы к Пскову. Боюсь, как бы прохвост Боур не пощипал мои обозы, это может отсрочить соединение с главной армией на неопределенное время.
— Упаси бог, Адам, упаси бог! — встрепенулся генерал-квартирмейстер. — Буду откровенен: судьба кампании, если не войны в целом, зависит от вас!
Крупный, краснолицый Левенгаупт, восседавший на походном стуле, вынул изо рта трубку, начиненную крепчайшим кнастером, гулко захохотал.
— Клянусь обкуренной дедовской пиипой, вы преувеличиваете!
— Я нисколько не преувеличиваю, граф. Известно ли вам, что солдаты восьмую неделю получают горсть муки в день?
— Не так уж мало, если нет ничего лучшего. Но вас что-то гнетет, милый барон. Объяснитесь.
Гилленкрок растроганно покивал. Да, старый друг был единственным человеком, перед которым сама собой раскрывалась душа.