После этого случая в Гае что-то изменилось, словно кто-то вновь осветил светом его душу. Как-то раз он решил с нами поужинать. Сначала разговаривали только мы с Домом, но Гай ловил каждое наше слово. Хотя ему было не до приятных бесед: он с трудом управлялся с ножом и вилкой, поэтому ему частенько приходилось есть тушёные бобы столовой ложкой.
Мы рассказывали друг другу, как попали в больницу. Этой темы невозможно было избежать, поскольку она постоянно витала в воздухе. Однажды, после работы, Дом сел на свой мотоцикл и в следующее мгновение уже лежал лицом на асфальте шоссе.
– Задняя шина моего мотоцикла взорвалась. Я все время думаю: а если бы я притормозил на повороте, и не мчался, как сумасшедший? Если бы да кабы…
Я в свою очередь рассказала им о судьбоносном утре с Шоном. Я тогда всего лишь вышла за продуктами и ни о чём другом не думала. Одна ошибка – и я в инвалидном кресле.
– Зато больше никто не пострадал, – заверила я ребят.
Я также поведала им о моих студенческих буднях в Королевском колледже и о письме Шона. Они не вымолвили ни слова. Шестое чувство подсказало мне, что Гай скорее всего думал о том, что он тоже бросил бы меня. А Дом чувствовал себя виноватым, потому что Миранда и глазом не моргнула, когда он стал инвалидом. Казалось, она любила его даже больше, чем прежде.
– Я помню, как очнулся в машине, – вдруг сказал Гай. От неожиданности мы с Домом чуть не подавились супом. – У меня страшно болела шея.
И Гая уже было не остановить – он рассказал, как поздно ночью возвращался после вечеринки и, потеряв управление, врезался в дерево. Спасателям понадобилось шесть часов, чтобы извлечь его из обломков. Пришлось срезать крышу машины. А первые несколько месяцев в больнице он был беззащитнее младенца, ничего не мог делать самостоятельно.
Когда Гай рассказывал об этом, его голос дрожал. Мне было тяжело видеть в его глазах боль, но я все же была рада, что он все-таки заговорил. Этот психологический прорыв был заслугой Дома. Создавалось впечатление, будто после аварии тело и разум Гая полностью отключились, и только сейчас к нему начала возвращаться жизнь.
– Медперсонал здесь с нами не церемонится, – заметил Дом как-то вечером.
– Все врачи уроды, – откликнулся Гай. – Ну, почти все.
– Не могу представить тебя среди них, Кас, – добавил Дом. – Я, конечно, здорово взбесился, когда мне сообщили, что я больше не смогу ходить.
– Сильно взбесился! Ах, посмотрите, какой сударь, – начал поддразнивать его Гай. – Я, блин, чуть с ума на фиг не сошёл. Извини, принцесса.
– Ничего страшного, – сказала я, предлагая друзьям принесённые папой пирожные.
– Я-то думал, что если сломаешь шею, то умрёшь, – продолжал Гай. – Я думал, что инвалиды в колясках уже такими рождаются. Да твою налево – прости, Кас, – я даже подумать не мог, что стану овощем! Доктор говорит: «Вы никогда не сможете ходить. Вам придётся смириться с этим и жить дальше». С того момента, как я здесь оказался, мне только и говорят о том, чего я больше не смогу делать. Не смогу полноценно работать руками.
Я спрятала свои руки под одеяло.
– Не смогу самостоятельно одеваться. Не смогу потеть или вздрагивать от холода, потому что мои нервы отказали, и поэтому я могу умереть от переохлаждения. Не смогу ничего делать или чувствовать. Не смогу даже в носу поковыряться, блин.
На этот раз он не извинился.
– Самое страшное, – продолжил Гай после небольшой паузы, – что мне придётся вернуться в родительский дом. Я обожал свою лондонскую квартиру с видом на Темзу. Я работал как проклятый, чтобы купить её. Теперь мне тридцать пять, и я буду жить с родителями, – заключил он, окидывая нас с Домом внимательным взглядом. – А они уже старички. Вы же их видели.
Отец Гая был высоким худым мужчиной с редеющими седыми волосами. Когда они с женой пришли навестить сына, он молча сидел у больничной койки, понуро свесив голову. Он был похож на раненое животное.
– Я ушёл из дома, когда мне было восемнадцать, и отправился в Сити сколачивать состояние. Я был брокером, по выходным играл в гольф. Что я буду делать теперь? Вязать? Ах, нет, подождите, я даже этого не могу.
Чем больше Гай говорил, тем меньше я его боялась. Я обожала Дома за оптимизм, но и циничность Гая находила отклик в моём сердце. И тот факт, что они оба были намного старше меня, не имел абсолютно никакого значения.