– Конечно, нет…
– И этот… как его? – вай-фай… в английских отелях, конечно, отсутствует? Ты же сама подарила нам компьютер, который складывается пополам, как там его…
– Ноутбук, Матильда, он называется «ноутбук»!
– И ты придумала нам электронный ящик mamochka@starye_lipy.com, «чтобы писать нам как можно чаще» – это твои слова…
– Да…
Матильда вытерла руки о фартук и сердито заключила:
– И ничего за четыре месяца – ни звонка, ни эсэмэски, ни письма!
Камилла подошла к раковине, куда Матильда только что положила два больших пучка салата-латука. Она взяла нож и начала разбирать хрустящие листья. На кухне наступила тишина, только глухой шум вытяжного шкафа разряжал давящую атмосферу.
Матильда слишком хорошо знала Камиллу – знала, что ей надо выговориться, излить душу. Несколько раз она поднимала глаза, стараясь уловить взгляд или жест, который выдал бы волнение Камиллы. Тщетно. Встревоженная, она решилась сама нарушить это мнимое спокойствие.
– Ты это знаешь, но я все же повторю: если тебе хочется поговорить, то я здесь!
Продолжая аккуратно резать самые длинные листья, Камилла ответила не сразу:
– Вечером после кофе я сбегу от родственников и загляну к вам. Я… – Она заколебалась. – Мне хочется побыть с тобой и Юбером.
У Матильды с языка готовы были сорваться тысячи вопросов, ей хотелось взять Камиллу за руку, успокоить ее, но в эту минуту зазвонил колокольчик; хозяйка дома подала сигнал нести закуски.
– Ну, пора за стол, – сказала Матильда, бросая фартук на спинку стула.
Камилла подошла к ней и ласково вытерла со лба «мамочки» несколько бисеринок пота, выступивших под ее седеющей шевелюрой.
– Давай скорее, возьми корзинку с хлебом и пойдем со мной, тогда мне не придется возвращаться на кухню.
Взяв под козырек, Камилла схватила ивовую корзинку:
– Слушаюсь, шеф, уже иду!
И женщины отправились в столовую, где каждая заняла свое место.
* * *
Обед проходил, как всегда, в фальшиво-непринужденной обстановке. Дежурный смех сопровождался напряженными, бегающими взглядами.
Главной темой разговора была учеба внуков. Мариз пустилась в длинный монолог, с апломбом превознося достижения Клелии.
– Девочке всего двадцать один год, и уже на четвертом курсе медицинского факультета! Берите с нее пример, дети! Какой успех, дорогая! После обеда подойди к нам, тебя ждет конверт… Впрочем, остальных тоже.
– «Остальных»! – пробурчала Ванесса.
– Ты, кажется, что-то хотела сказать? – спросила ее бабушка.
Ванесса, с ее подростковой грубостью и прямотой, и не думала смущаться. Шестнадцать лет придавали ей храбрости, которой недоставало взрослым.
– У «остальных», как ты их называешь, есть имена: Люк, Антон, Тео и, между прочим, Ванесса.
– Ванесса, прекрати, пожалуйста! – перебил ее отец.
Камилла молчала; казалось, ее мысли витают где-то далеко.
Она взяла графин, наполненный «Шато Анжелюс» урожая 1985 года – в вине этого неповторимого года нотки красных фруктов, приобретших вкус мадеры, переплетались с ароматами ванили.
Наполнив бокал этим восхитительным нектаром, она поднесла его к губам и с нескрываемым наслаждением сделала два глотка.
Ришар, раздраженный безразличием жены, не замедлил поинтересоваться:
– Камилла, ты слышала замечание своей дочери?
Она ответила спокойно, даже рассеянно:
– Да.
– Что значит «да»? Так скажи ей что-нибудь!
Вмешалась Мариз и с видом матери семейства снисходительно простила внучку:
– Ришар, не волнуйся, такой уж возраст. Кто в шестнадцать лет не говорил глупости?
Камилла совершенно спокойно взяла бокал, встала и сказала, обращаясь к свекрови:
– Вы знаете, в шестнадцать лет говорят не только глупости!
Ришар попытался ее остановить. Он взял ее за руку, но она оттолкнула его.
– Извините, мне надо выйти на воздух.
Камилла схватила куртку, брошенную на спинку кресла, и пошла к выходу. Калинья долго смотрела ей вслед сквозь панорамное окно столовой.
Опираясь на каменную балюстраду, Камилла нервно курила, поставив рядом бокал с «Сент-Эмильоном». Она не смотрела ни на что конкретно, ее взгляд рассеянно блуждал по землям поместья – там, где заканчивались одни пахотные участки и начинались другие, точно такие же. Ничто не задерживало ее взгляда, а монотонный пейзаж погрузил в глубокую задумчивость.
О чем думала Камилла? Ее лицо не выражало никаких чувств. Она не выглядела ни счастливой, ни несчастной, нельзя было сказать, что мысленно она где-то в другом мире, но и этот мир, похоже, был ей неинтересен; она чувствовала себя словно в тисках неизбежности, но больше не желала от нее страдать.