Возможно, Джон переменит свое мнение о ней и позволит навещать дочерей. И хотя его представление о ее жизни ранило ей душу, нужно было признать, что он имел на то основания. В колонках светской хроники не раз публиковались материалы о ней и ее предполагаемых любовниках.
Паломе предложили краткий и четко сформулированный документ, в котором она обязывалась не раскрывать своей тайны девочкам и не притязать на них.
Условия показались ей приемлемыми, она подписала бумагу и, не обращая внимания на порицающий взгляд старого адвоката, грациозно поднялась на ноги. Адвокат строго обратился к ней:
— Я настоятельно советую вам подумать о благополучии этих детей, мисс Далтон.
Она ответила ему ледяным взглядом. Этот человек раньше иногда приезжал в поместье Патерсонов, и тогда он казался ей даже старше, чем теперь. Их поверхностное знакомство в прошлом не давало ему права воображать, что он может наставлять ее в жизни. Ему и всем остальным, кто знал Палому подростком, когда она приезжала погостить к своей радушной кузине, пора было бы понять, что она уже выросла.
— Кажется, это мое дело. До свидания, — холодно произнесла она и прошла через комнату к выходу, не обращая внимания на возмущенное перешептывание за спиной.
Палома уже подошла к двери, как вдруг раздался телефонный звонок. Перешагнув порог, она захлопнула за собой дверь, но снова открыла ее, так как услышала свое имя.
— Да? — равнодушно отозвалась она.
— Звонил Джон, — сообщил адвокат сухо и официально. — Он хочет вас видеть в «Голубином холме» прямо сейчас.
Ее брови удивленно поднялись.
— Спасибо.
И когда она снова направилась к выходу, то услышала:
— Послушайте совет старика, Палома. Джон может быть безжалостным, особенно когда дело касается детей. Только благодаря им он не сошел с ума, когда умерла Анна. Он очень дорожит ими.
Тень улыбки пробежала по ее лицу.
— Спасибо за участие, — вежливо поблагодарила она и вышла.
С хорошими или дурными намерениями обратился к ней старик-адвокат, Палома так и не поняла, но решила держаться с ним на расстоянии. Что же касается советов, то в них она не нуждалась. Палома знала о Джоне Патерсоне все. И даже то, что он был исключительным любовником.
Во-первых, Анна, а во-вторых, сама жизнь научили ее защищать себя и отстаивать то, во что верила. А сейчас она больше всего стремилась увидеть своих детей.
Что означает этот внезапный вызов на станцию? Может быть, девочки уже там? Палома села в машину, завела мотор и поехала, старательно придерживаясь левой стороны.
Как и в прошлый раз, Джон встретил ее в дверях. Его угловатое лицо было непроницаемым.
— Они в гостиной, — произнес Джон.
То, чего она непрерывно жаждала на протяжении последних десяти лет, должно было сейчас произойти, но внезапно Палома почувствовала, что не может пошевелиться. Вместо того, чтобы поспешить в дом, она, замерев, уставилась на Джона, как будто впервые видела перед собой этого человека. Она побледнела. Перед глазами все поплыло, пол закачался.
— Палома! — только и успел воскликнуть Джон.
Он подхватил ее на руки, дрожащую и обессилевшую, и перенес через холл в другую комнату, где опустил на софу и приказал:
— Лежи. Сейчас я принесу бренди.
Палома на минутку закрыла глаза. Но вдруг, услышав рядом шепот, подняла тяжелые веки и увидела перед собой двух девочек.
Она всегда знала, что девочки отличались друг от друга, но не подозревала, что они такие разные. Одна из них была худенькая, гибкая, длинноногая, лицом и фигурой походившая на мать. Другая — маленькая и пухленькая. И Паломе, пытавшейся ее охарактеризовать, невольно пришло на ум определение — милая. Девочка удивленно хлопала глазами, на губах играла открытая, светлая улыбка. Казалось, весь ее облик выражал радость, жизнелюбие и непоседливость, в противоположность грустной задумчивости ее сестры. У высокой девочки глаза были голубые, а у пухленькой — Палома была потрясена — зеленые, точно такие, как у нее. Волосы же у обеих были совершенно рыжие, только у худенькой они доходили до плеч, а у другой обрамляли лицо ореолом мелких кудряшек.
— Привет, — поздоровалась Палома, улыбаясь. Ее сердце сильно билось, дыхание было неровным. В последний раз она видела девочек, когда им было лишь семь дней отроду. Тогда она рыдала, охваченная отчаянием. Чувства, пережитые в те дни, — опустошенность, горькое ощущение одиночества — возродились в ней с такой силой, что ей с трудом удалось удержаться от слез.