И я говорю ей об этом, но появляется мой брат и все резко меняется.
Я не успеваю понять, что происходит.
Взгляд Евы вдруг стекленеет, позвоночник под моими ладонями превращается в тугую пружину. Она смотрит куда-то за плечо. И вздрагивает всем телом, словно попала в эпицентр землетрясения.
Удар сердца, короткий шаг назад и ее пустота во взгляде затапливается чернильной паникой.
Ева озирается по сторонам, словно ищет выход и не находит, вмиг превращаясь в маленькую девочку, потерявшую родителей в толпе. Она боится. Черт бы побрал все на свете. Боится так, что сама себя загоняет в угол.
— Ева, что с тобой? Ты боишься?
Но вместо ответа бросает взгляд мне за спину, где замер, всунув руки в карманы брюк, мой старший брат. Я не знаю, что между ними произошло и почему Ева его боится, но я точно знаю, что именно он — причина ее приступа. И мне насрать, что он моя плоть и кровь.
— Убью, — хриплю, позволяя черной ярости заменить кровь.
Но Ева не отпускает, зовёт тихо и, когда я оборачиваюсь, просто падает как подкошенная.
Я успеваю ее поймать у самого пола.
Ее лицо — восковая маска, перекошенная, словно неудачно вылепленная, потекшая.
Ее глаза — сгусток отчаяния и черной, беспросветной боли. А тело — сплошная судорога.
И это, блядь, страшнее взрывов и треска автомата над головой. Страшнее рваной раны в боку и холода близкой смерти. И все немеет внутри. Остаётся только мозг и давно выверенные движения. Механика, что не раз вытаскивала меня из ворот ада.
Бережно укладываю ее на пол.
Она выгибается дугой так сильно, что мне кажется, ещё немного и сломается пополам нахрен. Моя маленькая хрупкая бабочка. И руки дрожат, боясь причинить ей еще большую боль.
Но сейчас не до моих страхов.
Поворачиваю голову Евы на бок, укладывая под висок стянутый с плеч пиджак. Прижимаю ее к полу всем телом, из кармана достаю заготовленный после ее первого приступа шприц с лекарством. Одним точным ударом в бедро ввожу лекарство, выбрасываю нахер шприц и набираю номер.
— Милка… — выдыхаю, слыша голос племянницы.
— Опять, да? — спрашивает, хоть сама знает ответ.
— Милка, приезжай… — прошу так тихо, что всерьез трушу — она не услышит.
А у меня нет сил говорить громче. Как будто разом выкачали все силы. Страх вынул из меня все живое. Оставив лишь тело, выполняющее команды мозга.
— Вы где?
— В клубе. Приступ купировал.
— Умница, послушал меня всё-таки. Буду через десять минут. А ты унеси ее оттуда. Ей нужна тишина.
Прячу телефон в карман и смотрю на Бабочку, встречая ее ясный синий взгляд. И снова дорожки слез по щекам. Да что за нахрен?
Поднимаю ее на руки и только сейчас понимаю, что бой остановлен, музыка не играет и в зале висит гробовая тишина.
А я смотрю на перекошенное судорогой лицо Евы и ненавижу себя, что позволил этому дерьму случиться с ней. Не знаю, чему именно, но я выясню. Обязательно. И, клянусь, никто больше не спрячется.
— Я разберусь, родная, — шепчу, пряча ее ото всех. — Клянусь, больше никогда…
Судороги выпускают ее из железных тисков и она закрывает глаза, тихо всхлипнув.
Милка приезжает через пятнадцать минут, бледная, уставшая и какая-то поникшая. Быстро осматривает спящую Еву, попутно задавая вопросы, как заправский следак. Отвечаю на автомате, скуривая до фильтра седьмую сигарету. А Миха так и не пришел в кабинет. Охранник на входе сказал: уехал. Сбежал, значит.
Пальцы сжимаются в кулак, врезаются в столешницу.
Подхожу к окну, раскрытой ладонью упираюсь в стекло и смотрю в упрятанное в городских огнях небо.
Ну что, сукин сын, такую плату ты хочешь, да? Мою жизнь в обмен на ее? Хрен тебе, ублюдок конченный! Ее я тебе не отдам. Слышишь, не отдам!
Бью по стеклу до хруста стекла под пальцами.
— Стас! Стас! — голос Милки врезается в виски острыми стеклами.
А следом короткий укус в плечо.
Что за нахер?
Разворачиваюсь на пятках, прожигая гневом застывшую с пустым шприцем Милку.
— Успокоительное, — миролюбиво поясняет она.
Растираю плечо и киваю, принимая ее решение.
А сам прикипаю взглядом к лежащей на диване Еве.
Белые волосы волнами растеклись по небольшой подушке, на лице вместо жуткой маски — безмятежность. Ресницы чуть подрагивают, а на скулах — румянец, разукрасивший ее мягкую кожу жизнью.
— Как она? — просевшим голосом.
— Хреново, — Милка вздыхает и плечом к моему прислоняется. — Ей бы к хорошему психологу сходить. Могу номер дать. Хотя у тебя свой есть. Котову позвони.