—Я...я...шла к...к ттеебе… — ее речь размыта и тягуча, что жвачка, но она старается. Через боль выталкивает из себя слова. — Я...ххотела...к...тебе…
—Ты шла ко мне, — выдыхаю со свистом, — как мы договаривались.
Слабый кивок и снова зубы прокусывает кожу. А я ничего не чувствую, только каждую ее судорогу и ненавижу себя, что не могу забрать хоть кусок ее боли.
—Прости… — шепчу, гладя ее по волосам. — Прости… — повторяю, зная, что это бесполезное сотрясание воздуха. Но Еве нужны эти гребаные шесть букв. Потому что я виноват. Не уберег. Поверил в придуманную картинку. И бессилие душит удавкой.
— Они ждали меня… — крик боли всполошил альпийскую тишину. Ева выгибается дугой в моих руках и дрожит так сильно, что под моими пальцами рвутся жилы.
—Говори, Ева, ну же! Сколько их было?
Она мотает головой, мычит что—то. Ей больно. Но не физически. Ее выворачивает наизнанку прошлое.
—Трое! — ору я. — Их было трое, Ева!
И мой брат…
Укладываю ее на спину, нависаю сверху. Судороги ломают ее, рвут лёгкие. Она задыхается и сердце разбивается о ребра. А я нахожу ее взгляд, чернильный от бессилия и страха...перед прошлым.
—Смотри на меня, Ева. Смотри!
Она смотрит.
—Кто я, Ева? Имя. Назови мое имя. Давай!
—С...ссс... Стас… — выдыхает непослушными губами.
Киваю.
—А теперь имя того, кто сделал это с тобой. Давай, Ева!
И снимки ей. На фото брат хмурится, потому что с детства ненавидит фотографироваться. Ева смотрит...смотрит...как прикованная. Словно пытается справиться с тем, что ломает ее.
А потом трясет головой и снова выгибается дугой, но я сильнее припечатываю ее к земле.
—Имя, Ева!
—Михаил… — свистом, сорвавшимся на крик. Ловлю его губами. Прислоняюсь лбом к ее и, не разрывая взгляда:
—Ты говорила, что веришь мне. Веришь?
Прикрыла дрожащие веки и снова распахнула, чтобы окатить ледяным страхом.
—Его больше нет, Ева. Слышишь? — обхватываю ее лицо ладонями и новая фотография. — Он мертв, Ева, — и он действительно мертв, а на снимке его могильная плита. И еще несколько снимков. — Все они мертвы. Слышишь? Больше никто тебя не обидит. И прошлого больше нет, маленькая моя. Отпусти...вернись ко мне...Давай, родная, ты сможешь.
И я чувствую, как судороги сходят на нет. Не сразу, нет. Она словно убеждает себя, что все прошло и больше ничего нет. И когда договаривается с собой, оплывает подо мной, словно плавящаяся свеча. И как по ее щекам снова текут слезы.
Собираю их губами, улыбаясь ошалело. У меня вышло. У нас вышло.
—Ты…— шепчет едва слышно, — зачем?
Потому что я люблю тебя, моя глупая Бабочка. И это так сладко и мучительно больно. Но ты никогда не узнаешь об этом, потому что полтора месяца слишком мало для такого эгоиста как я. А большего у меня нет.
—Просто один бородатый хрыч задолжал моей Бабочке кучу желаний, — ухмыляюсь, а у самого внутри все ревёт от необузданного, какого-то животного счастья. И это самое правильное, что я сделал в своей гребаной жизни. Даже если ради этого мне придется жить в шкуре Каина до гребаного судного дня. Это стоило того, чтобы больше не видеть в чистой синеве ее глаз отчаяние.
Уже позже, когда Ева окончательно успокоится, убаюканная в моих руках, она расскажет, что шла ко мне, чтобы начать новую жизнь. Что в тот день подала на развод. Шла ко мне, а встретила моего брата. Расскажет, как ждала меня в больнице, а я просто исчез. Как приходила моя мать и просила отпустить меня.
—А однажды я проснулась ночью, потому что дышать не могла. Задыхалась. До утра так и не уснула, — говорит, рисуя круги на моём запястье. — Утром в церковь сразу пошла, свечку поставила...за тебя...А на пороге столкнулась с твоими...Тогда у меня случился первый приступ…
—Больше не будет, — целую ее макушку.
—Значит, никакой эпилепсии нет?
—Нет. Просто такая реакция на психологическую травму. Но курс у психолога пройти придется. Ты ведь понимаешь?
Она кивает, а потом:
—Где ты был все это время, Стас?
—Умирал, — отвечаю с неожиданной для самого себя честностью...
…Я никогда никому не рассказывал, где был и что пережил. Кого потерял на той гребаной чужой войне, пока проходил «срочку», а потом еще три года служил в иностранном легионе. Как шатался по разным мирам в поисках смерти, пока Ева пыталась выжить в этом без меня. А Еве рассказал. В ту ночь, когда мы стерли все грани и разломали все стены. Когда стали настолько близки, что разорвать нас, казалось невозможным. И впервые кошмары отпустили мою темную, что черная дыра, душу. И в эту ночь мы просто спали, пригвожденные друг к другу откровениями. А утром добрались до альпийской вершины и все-таки сграбастали это чертово рыжее солнце, зацепившееся за острые шпили Альп. А я впитывал в себя счастливый смех своей Бабочки, наслаждался ее восторженным взглядом и просто любил до одурения.