Чтобы через три недели позволить ей уйти, а сейчас сидеть в клубе и вертеть в пальцах рюмку водки. Ерошу волосы и краем глаза улавливаю, как в помещении появляется сын Евы. Усмехаюсь, ловя его взбешенный взгляд, и ставлю на стойку все еще полную рюмку.
— Я знаю, что это ты, — рычит Пеле, схватив меня за воротник куртки.
Бегунок впивается в кожу шеи, обжигает, но эта короткая боль — лучшее, что произошло за эти дни.
С сожалением смотрю на стопку водки, которую мне не суждено выпить. Что ж за херня такая? Даже напиться нормально не дают. У меня после ухода Евы только одно желание — упиться в хлам, чтобы никого не видеть, ничего не слышать. И так пару недель точно. Потому что внутри — черная дыра размером со Вселенную. Потому что я просто придурок, раз позволил ей уйти. Душу из нее вытряс, гребаный флешбек обеспечил, а потом вытолкал взашей, да так, чтобы и мысли не возникло вернуться.
А самому выть хочется или убить кого-нибудь. И этот кто-нибудь явился сам.
Подныриваю ему под руку и ребром ладони бью в подреберье. Пеле шипит от боли, отшатывается и снова шагает на меня спустя один выдох. Его удар проходит по касательной, взрывает колокольный звон в ушах. И что-то горячее стекает по виску. Тру ладонью, с удивлением отмечая, что это кровь. И я настолько растерян, что пропускаю еще один удар. Ставлю блок машинально и перед глазами золотом вспыхивают звенья браслета. Розгами вспарывает кожу спины, швыряет на колени.
Слышу над головой злой окрик:
— Стоп! Остановись, я сказал!
Бродин. Ухмыляюсь, прокручивая на руке браслет. Забрал у мастера два дня назад. Ева так и не узнала, что я ношу ее подарок с того самого дня, как она оставила его на ручке двери.
— Райский, остынь, я сказал!
Слышится возня, какая меня мало заботит. Злой голос Пеле, все еще рвущегося меня убить. За отца. А я стою на коленях и смотрю на персональное обручальное кольцо...Ева даже не подозревает, что давно и безнадежно окольцевала меня этим браслетом. Пришпилила к себе, как коллекционер к бархату редкую бабочку.
— Стас, ты как? — Богдан приседает рядом, бросая беглый взгляд поверх моего плеча. Поднимаюсь.
— Нормально я.
Поворачиваюсь к Пеле, залпом осушившему мою стопку водки.
— Ты выпил мою водку.
— А ты убил моего отца, — показывает бармену повторить.
Дима смотрит на меня вопросительно, киваю. И перед Райским появляется новая стопка. Пусть пьет. Ему нужно. Потому что то, что я хочу ему показать — на трезвую голову смотреть нельзя. Я уже посмотрел — и убил. И если бы только его мудака-папашку.
Даня залпом выпивает и эту порцию. Даже не морщится.
— Хочешь отомстить?
И яростный взгляд красноречивее любых слов. Хлопаю Райского по плечу и резким движением выдергиваю со стула. Толкаю вперед. Тот пытается ответить, снова завязать драку. Но я останавливаю его.
— Я покажу тебе одну киношку, Пеле, — говорю, удерживая на коротком поводке беснующуюся ярость. Она жаждет выхода. Заполнить продуваемую всеми ветрами дыру кровью. Плевать, чьей. Но сегодня этой суке со мной не по пути. Нажралась досыта. — И если после просмотра, ты захочешь меня убить — я не буду тебе мешать.
В его глазах, таких же невыносимо синих, как у матери, вспыхивает удивление. А у меня внутри воет буря, песком посыпая открывшиеся раны. Сжимаю запястье с браслетом. Крупные звенья впиваются в кожу, отрезвляя.
— И поверь, малыш, тебе за это ничего не будет.
Он не верит, одаривая меня кривой усмешкой, но мне плевать. Потому что если Пеле меня не прикончит, я сдохну сам.
У кабинета нас догоняет Богдан. Взъерошенный, напряженный. Одетый во все черное, руки в карманах, а под черной курткой — пистолет. Готов ко всему. Единственный верный друг, что у меня остался. Единственный, что выжил рядом со мной.
— Стас… — он ничего больше не говорит, но я все понимаю.
— Все будет нормально. Не переживай, выживем.
Богдан кивает.
— Ее не было на похоронах, — вдруг говорит хрипло, заставляя все внутри скорчиться от какой-то неправильной, черной радости.
А Пеле вздрагивает и обжигает холодным бешенством. Да, ему больно. И я его понимаю. Но мне насрать на его чувства, потому что тот мудак не заслужил даже смерти. И я знаю, что когда-нибудь достану его даже в аду. Только эта мысль и греет душу.
— Как она, Богдан? — спрашиваю просевшим голосом и рукой в стену, потому что колени предательски дрожат. Меня ведет, словно пьяного, а ведь даже не нюхал сегодня.