Михова же вгоняли в дрожь иные комплексы, особенно за столиком на Монмартре, под которым беспокойно переступали стройные ножки Ивон. И когда одной ночью между ними пали все преграды, Ивон с немыслимой быстротой изменила свое мнение по поводу мелодичности болгарских песен, звучности языка, страдания как исторического преимущества болгарина перед французом. По утрам она поднималась рано и приносила ему в постель молоко с булочкой, что-то напевала, расхаживая по комнатушке в мансарде на рю де Роз, пропускала лекцию за лекцией – их общая академия оказалась более привлекательной.
Он потерял ее еще в начале оккупации. В последнюю ночь перед нашествием она чувствовала себя неважно, глотала аспирин и кашляла, а он сидел подле нее и что-то бормотал о том, что будет с ними по прошествии времени, которое – хоть они и не подозревали об этом – для них уже истекло. На следующий день всю Францию охватил панический ужас, – уж больно французы рассчитывали на линию Мажино – и из Бордо прилетела телеграмма, чтобы Ивон немедля садилась на первый же поезд.
Михов не мог да и не хотел ее останавливать. На вокзале только отправление поезда смогло прервать их поцелуи, Ивон прослезилась, умоляла его последовать за ней, собрать багаж и приехать завтра, послезавтра, после-после… – когда ему удастся, дала ему ключ от отцовского дома – ах, этот ключ, он пропал вместе с ее фотографией еще на одной из первых его конспиративных квартир – человек в первую очередь теряет то, что ему особенно дорого. Больше они не увиделись да и не узнали друг о друге ничего. После окончания войны он послал ей несколько писем, все остались без ответа. А когда через десять лет он отправился на поиски ее дома в окрестностях Бордо, там уже жили чужие люди, которые ничего не знали о семье Ивон, уехавшей куда-то на юг…
– Пора мне идти… – внезапно поднялся Михов и, несмотря на просьбы хозяев остаться на ужин, быстро двинул восвояси.
К вечеру появился Досев с бутылкой водки – достаточно непривычный для него жест внимания.
– От тебя исходит сияние, как от самого Ивана Рильского[8]! – произнес он с порога. – Как себя чувствуешь?
Станчев выглядел уставшим, но в глазах его сверкали бодрые искорки. Начался разговор, они обсудили новую обстановку и столкнулись лбами, как козлы на мосту. Станчев отстаивал свой план, а начальство отвергало его. Досев считал, что перед тем, как что-нибудь предпринимать, надо как следует понаблюдать за Арнаудовым. Кроме того, через пару дней тот собирался отправляться в отпуск на побережье. Эта новость неприятно кольнула Станчева, но он не подал виду… Наблюдение наблюдением, но, в сущности, это будет слежка, и если Арнаудов замешан, то он и так страшится всего, как огня. А настоящее наблюдение может провести он сам, Станчев, с помощью непосредственного контакта.
– Опять твой психоанализ! – закипал уже Досев. – Снова тебя грызут сомнения и колебания?!
– Досев, не обижайся, пожалуйста… В моих руках след, а не улика, я не могу приняться за допросы и обыски, ты же сам это знаешь! И если хочешь понять меня до конца, то я сомневаюсь и в невиновности, и в возможной вине Григора Арнаудова.
– Иного я и не ожидал! Особенно, когда речь зашла о соученике и земляке…
– Извини, но в прежние времена за такие слова швыряли перчатку.
– Дуэль? – ехидно подхватил Досев. – Ты же стрелять не умеешь, Коля!
– А ты – ждать… Вообще…
– Ну говори!
Они глядели друг на друга, как петухи.
– Скажу, скажу, мне нечего скрывать… В тебе есть много полезных черт, Тодор, но и недостатков хватает. Ты готов обвинить человека в пять минут, только по подозрению. Ты – великий магистр подозрения!
– А ты – игуменка всепрощения! Остается только заняться богослужением…
Станчев поднялся, изогнув более обыкновенного свою ногу.
– В таком случае я и вправду отказываюсь вести следствие – да, отказываюсь!
Досев поглядел на него из-под бровей.
– Не имеешь права.
– Завоюю. Если понадобится, то и до министра дойду – можешь мне поверить!
Досева не надо было в этом убеждать.
– Ну и что – будем разыгрывать из себя оскорбленную добродетель? Какой от этого прок?
Станчев обиженно сопел.
– Послушай, человече… – смягчился Досев, проглотивший обидный намек на маниакальную подозрительность. – Ты выдашь себя на второй день. Кроме того, Арнаудов уезжает на море – ты что, будешь ждать, пока он вернется и двинет в горы, потом в командировку, в странствие, не знаю куда еще…
В глазах Станчева засверкали огоньки.
– Знаешь что… Ты решись на наблюдение, а мне позволь взять отпуск. Я буду действовать частным образом.
– Как это – частным?
– А вот так. Возьму свою дочку, и подадимся мы на десять дней к морю.
– К Арнаудову?
– Да.
– Да в этой толпе тебя и собаки узнают.
– Как раз в толпе это не так просто.
– Не могу тебя понять, – простонал Досев.
– Это не вчера началось, Тодор… Если меня раскусят, отстраните меня от следствия, накажите, отправьте на пенсию. И так время подходит.
– А в случае успеха – орден на грудь, да?
– С мечами.
– Ты упустил лишь одну деталь: если тебя раскусят, следствие провалится.
– Ничего подобного – случайная встреча бывших соучеников не может породить таких подозрений, я не из новичков.
– А Арнаудов, по-твоему, новичок. Эх, Коля, Коля…
– Хорошо, Досев, да можешь ли ты наконец понять, что перед тем, как вызвать его в свой кабинет, я хочу увидеть этого человека, поговорить с ним?
– Нет, не могу! – отрезало начальство, и разговор на этом был закончен.
Вечером Станчев позвонил Михову и поведал ему о своем споре с Лосевым… Миха, сказал он ему после всего, посоветуй – что делать. Пойти к высшему начальству или действовать на свой страх и риск. Мне все равно скоро на пенсию… Михов знал своего друга и задумался… На свой страх и риск, разумеется, не стоит. Попробуй – к высшему начальству… Что очень сомнительно, сказал Станчев… Другой путь еще более сомнителен, Коля… Знаю, Миха, но если наверху не одобрят, буду орудовать сам, у меня уже есть подробный план… Что тебе не сидится, брат, сказал Михов и пообещал выслушать подробное изложение плана под кодовым названием – операция «Сближение».
В понедельник, после восьми утра, на столе Арнаудова зазвонил городской телефон. Григор автоматически поднял трубку – в это время чаще всего звонило начальство или напористые клиенты. Огромной неожиданностью было для него услышать голос Анетты… Здравствуй, сказала она, это я. Если хочешь, можешь бросить трубку… Он не внял ее совету. Разговор вышел напряженный, что было вполне естественно после нескольких лет, минувших со дня разрыва. Анетта сказала, что звонит со своей новой работы. В свою очередь не пришедший в себя Григор выпалил, что все у него в норме, успешно стареет… Все мы стареем, сказала Анетта, только с различным успехом… Он спросил, не вышла ли она замуж… Представь себе, нет… Эх, при твоей-то молодости это не проблема, успокоил ее Григор, на что она горько рассмеялась – по крайней мере, так ему показалось. На этом разговор словно был исчерпан. Анетта дала ему свой служебный телефон, напомнила и домашний. Григор его не забыл… Если вдруг он вспомнит о ней, может позвонить в любое время. Вместо обещаний Григор пожелал ей здоровья и успехов…
После аборта и разрыва с Балчевым Анетта впала в кризис. С Ваневой она почти не разговаривала, часто забиралась в туалет и тихо плакала, размазывая косметику по лицу. Эти слезы были чем-то новым для нее – если не считать нескольких незначительных случаев, ей по-настоящему не приходилось плакать с очень давних пор, с детства. Что со мной происходит, спрашивала она себя, нервы никуда не годятся…
Ванева видела ее состояние, заговаривала с ней, приглашала на прогулку, в кино. Но ее попытки утешить Анетту оказывались тщетными – та захлебывалась от рыданий посреди фильма, внезапно раскланивалась на прогулке, оставляла недопитый кофе в доме у Ваневой и убегала прочь. Старая аптекарша заметила, что она глотает успокоительные таблетки, из самых сильных препаратов… Как бы беды не вышло, надо что-то придумать… И придумала. Убедила Анетту взять отпуск по болезни и погостить пару недель в родительском доме, у отца с матерью, ведь там и стены помогают.