Вскоре течь прекратилась.
Зубавин вылез из форпика, спустился в соседнее помещение. Посланный туда парень, сопя, возился с деревянным брусом. Фрол осветил его лицо и заметил на лбу капли пота. Парень старался изо всех сил.
Зубавин подхватил подпору, но, когда они стали забивать клинья, брус оглушительно затрещал. В мгновение ока парень вылетел наверх.
— Вернись! — закричал Фрол.
Но парень уже скрылся.
Зубавин всем телом навалился на брус и почувствовал, что брус выгибается под ним. Свободной рукой Фрол нащупал наверху другой и стал подтягивать его к себе. Было тяжело. Казалось, не выдержат руки. Но в это время появился Афанасьев с матросами. Они поспешили на помощь. Дружными усилиями укрепили переборку.
Офицер подошел к Зубавину, пожал ему руку:
— Благодарю!
В это время рядом с Фролом оказался паренек. Зубавин посмотрел на румяное лицо с тонкими, почти девичьими бровями, и ему стало жаль парня, которого только что ругал.
— Ничего, бывает, — сказал он миролюбиво. — Ты хоть куришь?
Парень кивнул головой и стал торопливо шарить по карманам. Но пачка папирос, которую он достал, была пуста.
Парень посмотрел вначале на офицера, потом на Фрола и засмеялся. Фрол тоже засмеялся. Они смеялись весело, от души, потому, что самое трудное было уже позади, и еще потому, что смех незримо сближал этих двух совершенно непохожих друг на друга ребят.
А затем они вышли наверх. Буксирные концы уже заведены, и сейнер был готов к буксировке.
Облака уплывали за горизонт. Самый верхний ярус их был ослепительно-белым. Словно груды снега застыли на немыслимой высоте. Сквозь разрывы проглядывала свежая голубизна неба.
…Партийное собрание продолжили через сутки.
— Вопросы к товарищу Зубавину будут? — спросил председатель собрания.
Мичман Пинчук поднял руку.
— Пусть он все же о себе расскажет.
А Фрол опять молчал: снова подумал, что ему нечего сказать о себе. Ведь жизнь еще только начиналась.
ДИАЛЕКТИКА
В последнем походе мичман Кованный простудился. Его голос хрипел и сипел, как испорченная пароходная сирена. Говорил он по-особенному: сначала слова клокотали где-то внутри могучего горла, а затем внезапно вырывались, оглушая собеседников свистящими раскатами. Местные остряки по этому поводу изощрялись: «Сейчас беседовать с Кованным опасно: выпаливает слова, как торпедные залпы».
Мичман слышал эту остроту и ходил по отсекам молчаливый и хмурый. Он догадывался, что придумал ее не иначе как трюмный машинист старший матрос Светел- кин — известный на весь экипаж зубоскал. И оттого, что в горле надсадно першило, и еще потому, что Светелкин был подчиненным Кованного, настроение у мичмана было далеко не блестящим (как говорили на лодке, на уровне шторма в девять баллов). Между прочим, градацию мичманского настроения по баллам тоже придумал Светелкин.
Когда подводная лодка тесно прижалась к пузатому боку плавбазы, лучший друг Кованного главный старшина Чибисов посоветовал:
— Ты вот что, старик. Сходи-ка в санчасть. Там твое горло в два счета отремонтируют.
Кованный рассердился:
— За кого ты меня принимаешь? За барышню из консерватории?
— При чем тут барышня? — обиделся Чибисов. — Лечиться никому нс зазорно.
— Смотря как лечиться, — проворчал Кованный. — Всякие сульфодимезины, пенициллины не для меня.
Он взял тонкий штерт и, спустив за борт плавбазы котелок, зачерпнул соленой морской воды.
— Вот мое лекарство, — он одним духом выпил содержимое котелка.
Чибисов крякнул:
— Ну и ну! Чудишь, старик: это же не огуречный рассол.
Однако на следующее утро мичманский голос обрел нормальный тембр. Он рокотал словно новенький репродуктор — ровно, без перебоев. Чибисов не скрывал своего восхищения:
— Удивительный ты человек, право…
— Да уж сюсюкать не привык, — сдержанно ответил Кованный, — и потом понимать надо. В морской воде йод содержится, а это для горла — лучшее лекарство.
В общем, мичман выздоровел. Вот только настроение держалось на прежнем уровне: не любил он всякие шутки-прибаутки. Именно в это время зашел к нему в каюту Светелкин и попросил разрешения обратиться.
Кованный кашлянул в кулак, посмотрел в иллюминатор. Рядом возвышалась рубка подводной лодки. Можно было даже высунуть руку и пощупать ее шершавую обшивку. Мичман взглянул на лодку, на море, а затем па лицо Светелкина.
— Слушаю вас, — наконец сказал он раздраженно, убеждаясь, что голос его начал сипеть и хрипеть, как накануне.
У сидящего рядом Чибисова глаза полезли на лоб: