Появление в окопе Насти было, конечно, не случайным. Увидев ее, Федор насупился. Не любил он, когда она вот так, открыто, не стесняясь любопытных взглядов, приходила к нему.
— Здравствуй, Федя!
— Здравствуй, коли не шутишь.
— Ты что, вроде не в духе?
Рукавишников оглянулся и сказал вполголоса:
— Сколько раз говорил тебе: не срами перед подчиненными…
— А я по делу, — громко ответила Настя, так, чтобы все слышали, — индивидуальные пакеты раздавать.
— Ну и раздавай.
Настя вздохнула и спросила с надеждой:
— Может, тебе заштопать что или пуговицу пришить? Рукавишников достал ершик, который был аккуратно завернут в чистую ветошь, и раздраженно сунул его в масленку:
— У нас на крейсере, между прочим, мы пуговицы сами пришивали.
Помолчали. Настя взяла в руки санитарную сумку и, встав во весь рост, неловко потопталась на месте.
— Ну, я пойду, Федя…
— Иди, иди, — ответил он с облегчением, — завтра небось тебе тоже дела хватит.
Пригнувшись, Настя пошла по окопу. Тут же натолкнулась на Васюту. Он не спускал с нее восторженного взгляда.
— На вот, держи индивидуальный медицинский пакет, — сказала Настя. — Пользоваться-то умеешь?
— Умею, — ответил Васюта и добавил тихо: — Глаза у тебя, Настя, интересные. С золотинкой. Ну, право, подсолнух в цвету.
Настя оглянулась. Может, Федор это услышал. Но нет, не прислушивается. Зажал между ног автомат и старательно трет его ветошью. Будто вся жизнь в этом автомате.
— Спасибо, Васюта, что ты это заметил, — вздохнула Настя, — а вот другие не замечают.
Перекинув сумку за спину, она легко выпрыгнула из окопа и зашагала извилистой тропинкой в лощину, где располагался медсанбат.
Ровно в восемнадцать ноль-ноль Рукавишников собрал личный состав штурмовой группы на склоне холма, поросшего густым кустарником. Было тепло и томительно. Закатное солнце еще ласкало золотом вершины Чоргунских высот. В прозрачном воздухе, напоенном чистым запахом трав, вилась столбом мошкара.
Расположились на земле кто как: кто лежал, кто сидел. Курить не решались: командир взвода старший лейтенант Пеньков вольностей не любил. Сам он забрался повыше и, размахивая одной рукой, бросал короткие фразы, будто рубил ими прозрачный весенний воздух:
— Задача нам поставлена нелегкая: блокировать доты и дзоты. Выкуривать оттуда фашистов и гнать сколько возможно. По долине от Федюхиных высот до Сапун-горы тяжелый участок. Простреливается насквозь со всех сторож Тут быстрота — самое главное. От траншей до траншей броском. Сапун — гора высокая. Поднимешь голову — шапка валится. Маскироваться надо уметь. Из отбитых дотов или траншей — веди огонь. Валуны гранитные тоже по горе разбросаны. За ними можно схорониться, но не отсиживаться. Наступление начнем после артподготовки. Двигаться вплотную за огневым валом. Сапун-гору возьмем — там до Севастополя рукой подать. После Сапуна Севастополь считай нашим…
Слушали Пенькова внимательно, не отвлекаясь. Старший лейтенант говорил дело. Его и любили за немногословно и деловитость. Скажет — словно отрежет, на всю жизнь запомнится.
После инструктажа он подозвал Рукавишникова:
— На парткомиссию сегодня идешь?
— Иду.
— В рекомендации тебе я написал, какой ты есть. Не приукрашивал. Если вопросы какие зададут, отвечай смело. Некоторые теряются. Мямлят, чепуху несут. Это зря. На парткомиссии люди свои, коммунисты…
Парткомиссия заседала на открытом воздухе в тесной балке. Члены ее расположились на зеленых снарядных ящиках, один из которых, накрытый кумачовой скатертью, был столом. Вступающих по одному вызывали к снарядным ящикам.
Ожидая вызова, Рукавишников прилег за жиденьким ореховым кустом. Рядом на изумрудной траве, которая пробилась через слой прелых листьев, забросив руки за голову и сдвинув на нос мятую, засаленную пилотку, скучал молоденький боец. Увидев Рукавишникова, он обрадовался:
— Привет, земляк!
— Привет, — нехотя ответил Федор.
Сейчас ему не хотелось вести разговор — мысли были у снарядного ящика, накрытого кумачом. Но бойца, видно, не смутил его тон.