— Ей еще долго учиться?
— Последний курс. Защитит диплом, и пожалуйста — инженер.
— Куда же потом?
— Сие не разъяснено, — со вксом произнес Василий Васильевич свою излюбленную фразу. — Может в Москву, может, в Горький. Или еще на какой-нибудь строящийся автомобильный завод. Таких специалистов, брат, нам скоро много понадобится. А дивчина она серьезная, из нее настоящий инженер получится, без верхоглядства, без сквозняка в голове. Да, чуть не забыл! — Глотов сунул руку во внутренний карман кителя, вытащил продолговатую фотографию, протянул: — На-ка, вот наш, так сказать, семейный портрет. На память. В честь Танюшкиного приезда снялись, ну, и, как водится, расписались на обороте. Тут и ее подпись есть. Мать велела тебе отдать. Получай!
Маркевич уже успел овладеть собой и, приняв фотографию, начал внимательно рассматривать ее. Василий Васильевич не мешал ему, как видно, опять ушел мыслями в свои многочисленные пароходские заботы и хлопоты. «А чего я, собственно говоря, краснею? — думал Алексей. — Чего волнуюсь? Завтра Тани уже не будет в городе, и мы никогда больше не увидимся с ней…»
Острая боль кольнула в сердце при этой мысли, — «никогда не увидимся», а почему кольнула, и сам не знал. И чтобы не думать, не поддаваться наплывающей тоске, он отложил фотографию подальше на стол и спросил, круто меняя разговор:
— Нас-то куда после ремонта? В каботаж или опять в дальнее?
Глотов поднял на него усталые, задумчивые глаза.
— В каботаже на лето останетесь. Опасно сейчас суда в Атлантику посылать. Да и вам хватит бродяжить, пора поближе к семьям побыть. Твои как? Тоже, небось, заждались?
Алексей не ответил, потупился, и Василий Васильевич почувствовал неуместность своего вопроса. Он встал, застегнул крючки на воротнике кителя, надел фуражку и сказал сдержаннее чуть строже:
— Не о жене, о дочери твоей спрашиваю. Худо, когда детвора без отцов растет. Об этом всегда помнить надо. А жена…
И не закончил, оборвал себя на полуслове, пожал Алексею руку:
— Будь здоров. Не подкачай на ремонте.
Так и ушел, унося недосказанное. А Маркевич опустился в кресло и опять потянулся рукой к фотографии на столе.
В Лае Маркевич до этого дня не бывал ни разу, и не удивительно, что в первые дни стоянки в доке она поразила его какой-то особенной, первозданной тишиной, царящей вокруг. Все будто такое, как и должно быть так, где ремонтируют океанские корабли: груды красно-бурого от ржавчины железа на берегу, старые якоря, обломки давным-давно отплававших свой век кораблей грохот молотков и скрежет шкрабок, неумолчно несущийся из раскрытых трюмов «Коммунара»… Черные, замасленные судоремонтники и моряки в таких же прокопченных и пропотевших, покрытых ржавчиной, прожженных во многих местах спецовках… И в то же время все это кажется выдуманным, нереальным, а реальное приходит, когда начинается обеденный перерыв или заканчивается рабочий день: тишина…
Она наступает на Лайский док со всех сторон — густая, сочная, пахнущая свежей водой и прелыми водорослями, Солью близкого моря и молодой зеленью разнотравья, — та особенная, ароматная тишина, которая только и бывает на севере. Человеческий голос, шаги матросов по гулкой палубе судна, стук захлопнувшейся внезапно двери кажутся чужими, инородными этому спокойствию и величавой тишине. В большей степени родственны ей настороженный вскрик перелетной птицы в недальних кустах, сонный всплеск рыбы на водной глади реки да тонкий писк комаров, круглые сутки нудящих над окружающими док болотами. И, быть может, поэтому такими странными, выдуманными кажутся здесь звуки, доносящиеся с судоходного русла Двины, с лесопильных заводов на берегах ее и даже, как будто из самого Архангельска: то хриплый гудок буксирного пароходика, то ритмичный перестук каких-то моторов, то рев самолета, идущего на посадку на Кегостровский аэродром.
В такой тишине хорошо думается, когда у человека легко и спокойно на сердце: закончил работу, вымылся, переменил одежду и, пошире открыв иллюминатор в каюте, — ложись на диван, отдыхай с любимой книгой в руках ил мечтай о том, с чем хотелось бы тебе встретиться в ближайшие дни. Ну, а если сердце неспокойно? Если гложут и гложут тебя тревожные думы, заботы, от которых начинает трещать голова? Ненавистной и душной становится тишина в такие часы, и не только себе самому, но и всем, кто живет и работает вместе с тобой на судне, поставленном на ремонт в эту дыру!