Алексей взглянул на дату в конце письма: как раз накануне войны. «Мама, мамочка, где ты теперь? Ведь Одессу бомбили в следующую же ночь. Увидимся ли мы когда-нибудь?..»
Он вздрогнул от неожиданности, услышав голос Глотова:
— Давай наверх, Алексей Совещание начинается, — и Василий Васильевич, не задерживаясь, прошел мимо.
— Есть, — машинально ответил Маркевич вслед ему, пряча письмо во внутренний карман тужурки.
Он вошел в кабинет начальника, когда все приглашенные успели уже усесться и за длинным столом, покрытым толстым темно-зеленым сукном, и на стулья, расставленные вдоль стен. Кабинет был полон народа, но, в отличие от мирных дней, в нем царила теперь какая-то холодноватая, совершенно не свойственная морякам тишина. Никто не гудел на ухо соседу хрипловатым баском, не покашливал, не пытался шутить. Никто не поглядывал на циферблат массивных часов в углу, многозначительно этими взглядами подчеркивая без слов, что время-то позднее, а торчать нам здесь, как видно, предстоит немало…
Невольно проникаясь торжественностью и суровостью этой тишины, Алексей осторожно пробрался к свободному стулу и тихонько опустился на него. Поднял глаза, пробежал по лицам собравшихся и в недоумении приоткрыл рот: «Что за черт, почему здесь одни лишь капитаны? Кроме меня, ни единого штурмана». Даже неловко стало, почувствовал себя лишним, и особенно когда встретился взглядом с такими же недоуменными и, кажется, осуждающими глазами Бориса Михайловича Ведерникова.
Глотов сидел на своем обычном месте за огромным письменным столом, а рядом с ним, щуря черные близорукие глаза, пристроился на стуле начальник политотдела Григорий Яковлевич Таратин. Суховатый, поджарый, с оливково-смуглым лицом и с черной вьющейся шевелюрой, он казался сейчас или внезапно задремавшим после неимоверного утомления, ли, наоборот, сосредоточенно вслушивающимся в окружающую тишину. Этот вид, эта поза то ли дремлющего, то ли полного зоркого внимания начальника политотдела не раз вводили в заблуждение многих, кому приходилось иметь с ним дело. Будто и впрямь человек ничего не слышит, не замечает, а как глянет на тебя своими пронизывающими насквозь жгучими глазами, как спросит о том, чего ты всеми силами старался не говорить, так лучше б и не встречаться с ним. А ежели встретился, лучше б сразу и до конца выложить ему всю самую истинную правду. И не потому ли капитан Ведерников больше всего на свете боялся встреч именно с Таратиным?..
— Все собрались? — поднялся за столом Глотов и сам себе ответил: — Все. Начальника пароходства неожиданно вызвали, товарищи, и совещание капитанов поручено провести мне. Собственно, не совещание, а беседу, — он покосился на Таратина, и тот чуть заметно кивнул головой. — В ближайшие дни все вы поведете свои корабли в море. Вот почему и решили мы информировать вас о положении, сложившемся на нашем морском театре в настоящее время, и о задачах, стоящих перед коллективом Северного морского пароходства. Начнем с первого: каково положение в Белом и в Баренцевом морях?
Василий Васильевич умолк, словно ожидая ответа на этот несколько неожиданный вопрос. Легкая, едва заметная ироническая улыбка тронула его губы, когда он опять заговорил:
— Слухов, толков об этом положении, вы сами знаете, ходит немало. Находятся даже «очевидцы», которые чуть ли не своими собственными глазами видели немецкие подводные лодки возле Мудьюга, а фашистских десантников — по всему побережью Белого моря. Помилуйте, — он поднял обе руки с растопыренными пальцами и будто в ужасе потряс ими, — где уж нам противостоять отборным, вооруженным до зубов головорезам бесноватого фюрера! А так ли это на самом деле? Я спрашиваю: так ли? И если не так, то какая сволочь, какой мерзавец и для чего распускает подобные слухи? Ответ ясен: гитлеровцам удалось почти беспрепятственно пройти чуть не по всей Европе и столь же беспрепятственно захватить ее. Не встретили они серьезного сопротивления и во время захвата морских портов Норвегии. Отсюда — миф о непобедимости немецкой армии и военно-морского флота. Этот миф упрочился еще больше, когда фашисты взломали нашу оборону на западной границе и двинулись вглубь советской территории. Ведь ни для кого не секрет, что наши войска оставили Минск, Львов, Вильнюс, что бои идут на подступах к Киеву и Одессе. Да, не секрет: ведя тяжелые оборонительные бои, истекая кровью, наши войска день за днем отходят на новые рубежи, а попросту говоря, — пятятся, отступают перед натиском значительно превосходящих сил противника. Что же, выходит, что немецкая армия действительно непобедима, и поэтому нет никакого смысла сопротивляться ей? Я спрашиваю: так или нет?