— Эй, уключина, здорово! Не ждал?
— Иголочка! — почти с нежностью вырвалось у Алексея, и он радостно замахал зажатым в руке блокнотом. — Скорее сюда, бродяга, давай веселей!..
Над пристанью всплыла очередная ноша застропленных ящиков. Маркевич поднял карандаш, чтобы отметить ее. Иглин уже поставил ногу на первую ступеньку трапа. И оба невольно вздрогнули, услышав испуганный, слившийся воедино крик грузчиков на берегу, шарахнувшихся в разные стороны:
— Полундр-ра!..
Алексей вскинул глаза я и замер, прирос к месту, не в силах пальцем шевельнуть; ударившись о борт парохода тяжелая ноша медленно раскачивалась над пристанью, а с самой верхушки ее все быстрее, все неотвратимее сползал зеленый ящик, неплотно зажатый стропом. Еще секунда — и ящик выскользнул из ноши, рухнул так, что Маркевич обеими ладонями прикрыл лицо, ожидая неминуемого взрыва. Но взрыв не последовал, вместо него опять послышался — на этот раз облегченный, радостный — вскрик людей, и, открыв глаза, Алексей увидел распростертого Иглина, придавленного треснувшим ящиком.
— Петька! — бросился к трапу Маркевич, не сразу поняв, что произошло.
Растолкав собравшихся в тесный круг грузчиков, он опустился на колени рядом с неподвижным кочегаром и бережно, осторожно приподнял его голову. Ящик уже успели оттащить в сторону, но Иглин, кажется, не почувствовал этого. Лицо его стало землисто-серым, из уголка крепко сжатых губ по упрямому подбородку медленно стекала багрово-черная ниточка крови, и только посиневшие пальцы широко раскинутых рук все еще вздрагивали, будто силясь удержать неимоверно тяжелый груз.
— Петя, ты слышишь меня? — негромко позвал Маркевич. — Иголочка…
— Н-ну, па-арень! — благоговейно произнес кто-то за его спиной. — Если б не он…
— Какого вы черта стоите? — озлился штурман, будто опомнился от этих слов. — Скорую помощь надо. Живо давай кто-нибудь на телефон!
Губы Петра чуть заметно дрогнули, приоткрылись, и так же медленно приоткрылись его помутневшие глаза.
— Порядок? — прошептал Иглин, силясь улыбнуться. И сам себе ответил: — Порядок… Не взорвался…
Кто-то принес и подал Маркевичу котелок с водой. Кто-то свернул в узел и подложил под голову кочегару свою брезентовую куртку. Кто-то сердито сказал:
— Расступитесь, хлопцы, дайте человеку воздуха!
На лице Иглина затеплилась его обычная неистребимо-насмешливая улыбка, так же насмешливо приподнялась каштановая бровь над прояснившимся, посветлевшим глазом.
— Сдрейфили, мужики? — чуточку окрепшим голосом спросил он. — Эко вас дунуло ветром в разные стороны… — И посмотрев на Алексея, пошире улыбнулся ему: — Вот так встретились, Лешка, а? Скажи ты… Я только сегодня узнал, что ты на этой коробке…
— Где у тебя болит, Петя? — спросил Маркевич.
Иглин не успел ответить. Рядом послышался рокот мотора, толпа раздвинулась, и двое мужчин в белых халатах принялись бережно укладывать кочегара на носилки. Кровь изо рта его пошла сильнее, лицо потемнело больше, и все же он пересилил боль, улыбнулся Маркевичу еще раз.
— Ничего, Лешка, мое время… думаю… не пришло. Еще повидаемся, уключина, слышишь? Пока, корешок…
Медленно, как в тумане, поднимался Алексей по трапу на палубу. Шел, не сводя глаз с машины скорой помощи до тех по, пока та не скрылась за поворотом проезда. Остановился, вздохнул и, сдвинув фуражку на затылок, вытер ладонью пот со лба. На палубе уже опять ворчали лебедки, одну за другой опуская в трюмы громоздкие ноши все тех же зеленых ящиков. Грузчики перекликались пореже, потише, но опять озабоченно и деловито. Позвякивал буферами порожняк на берегу. Не видя и не слыша ничего этого, Маркевич думал…
Жизнь продолжается. Да, продолжается жизнь. Будешь ли жив ты, Петька Иглин? Сколько раз появлялся ты вот так, неожиданно, и именно тогда, когда нужен был, чтобы выхватить девочку из-под колес мчащегося поезда в Няндоме, или швырнуть за борт предателя Коровяченко в Киле, или в последнее мгновение сбить с ног садиста Пепе, замахнувшегося резиновой дубинкой на крошечную черноглазую Пепиту… И почему не кто-нибудь другой, а именно ты оказался сегодня здесь, чтобы в трагическую, быть может, последнюю для всего Архангельска минуту принять на себя всю тяжесть смерти, обрушившейся с вершины стропа?..