— Вот и подначил три года назад на свою голову одну паскуду. Во Владивостоке дело было, в ресторане. Зашли мы, понимаешь, после большого рейса по маленькой пропустить, сидим, разговариваем, как люди, а тут и подкатывается этот типчик. Весь в заграничном — и бобочка с молниями, и колеса на толстенном резиновом ходу, и шкары сиреневые, как сейчас помню, в дудочку последней моды, — ну, реклама! Юлит, вытрющивается: Братишечки, ш-шя, корешки шип на чандлере… Одним словом — морячина, вся эта самая в ракушках. А я сразу раскусил, моргаю ребятам: «Глядите, мол, на пижона, не иначе, как сукин сын на наш счет поживиться хочет». Да что говорить, ты небось сам таких не раз видел. В любом порту ими хоть пруд пруди.
— Видел, — кивнул Маркевич.
— Ну вот, и попутала меня нелегкая и хлопцев повеселить, и субчика этого заодно от нашего брата, от моряков, покрепче отвадить, чтобы впредь, понимаешь, неповадно было. Пододвинул стул — садись, и только он начал приземляться, как я этот стул в сторону — раз, да сверху еще по маковке, «братишечку» кулаком смазал. Готов, лежит… Откуда ни возьмись — милиция. Забрали нас, меня и его, и прямым ходом — в каталажку: доигрались.
— За это и сидел?
— Если б только за это, — вздохнул Золотце, — а то совсем по-другому получилось. Утром вызвали эту афишу на допрос и, понимаешь, тут же на все четыре отпустили. Ну, думаю, и меня скоро, чего особенного? Самое большее — обоюдная драка. Ан нет, не туда повернула кривая. Три дня не допрашивали, целых трое суток! А потом…
Егор Матвеевич уперся локтями в крышку стола, опустил на ладони подбородок и уставился в какую-то точку опять пустыми, опять скорбными, ничего не видящими глазами. Молчал долго, хмурясь все больше и больше, и Алексей не решался нарушить угрюмое молчание его.
— Скажи, — произнес, наконец, Закимовский, — есть правда на свете или нет ее, отродясь не бывало?
— О какой правде ты говоришь?
— О нашей, о человеческой! Я ж за нее, за правду эту, еще в царском флоте боролся, в гражданскую чуть не все фронты прошел, на совести моей советской — ни пятнышка, ни задоринки. И вдруг — на тебе: чуть не шпион, чуть не изменник Родины! Нет, ты скажи, могло такое быть, мог я изменником стать?
Губы его задрожали, лицо задергалось, — вот-вот разрыдается, и Маркевич поспешил обнять друга за худые плечи.
— Брось, брось, Матвеич… Не ребенок же ты, слышишь? О какой измене речь?
— Я сам чуть было га следователя с кулаками не полез, когда услышал такое, — успокаиваясь, продолжал Золотце. — А как прочитал показания того мерзавца, сразу понял: каюк, не отвертеться. Знаешь, что он заявил? Будто я, а не он подсел в ресторане к чужому столику, начал рассказывать антисоветские анекдоты, а потом и пытался завербовать его в шпионы, сулил большие деньги. И когда захотел он меня схватить, доставить куда следует, я и принялся гвоздить этого ни в чем не повинного паиньку-мальчика.
— Да не может быть! — развел Алексей руками. — А товарищи твои? С которыми ты в ресторан пришел?
— Что товарищи? — грустно, без осуждения усмехнулся Закимовский. — Нас забрали, они — на судно… Или и их стоило назвать, впутать в грязное дело? Нет, Алеша, отвечать, так уж одному. И мозгляк этот правильно рассчитал, что, пока разберутся, корабль мой будет за тысячи миль от Владивостока, ищи-свищи свидетелей.
— Чем же кончилось все? Неужели поверили ему?
— Десять лет изоляции за контрреволюционную агитацию, — вот чем. Написали все, как положено, по всей форме, велели подписать свои «показания», и…
— И ты подписал?
— Маку! — по былому задорно блеснул глазами Золотце. — Знаешь, что я следователю на прощание завернул? «Ты писал, — говорю, — ты придумывал, ты и подпись свою ставь. Коль сидеть, так и сядем вместе, все повеселее будет. И вонючку, сочинителя, значит, с собой прихватим». Да что толку? Все равно в лагерь…
Он умолк, задумчиво потер подбородок, спросил, пристально глядя в глаза Алексею?
— Слушай, Лешка, не ты за меня заступился? Я ведь, понимаешь, всем из лагеря писал. Всем, кто знает меня, с кем плавал. И тебе. Не ты?
— Нет, Матвеич, не получал я твоих писем. В тридцать восьмом в Испании был, в плену, потом опять в море ушел. Не получал.
— Значит, не ты, — будто с сожалением вздохнул Егор Матвеевич. — А ведь кто-то ходатайствовал за меня, поручился. И, видать, не маленький человек.
— Почему ты так думаешь?
— Да как же не думать! Вызывают вдруг, документы вручают честь по чести, и — будь здоров, дорогой, чист и светел ты, как новорожденный. Разве было бы такое, если бы не заступились за меня? Нет, брат, весь десяток пришлось бы оттарабанить: контрик!..