— Куда же ты теперь? К сыну?
— А где он сын? — сразу помрачнел Золотце. — Был в Комсомольске-на-Амуре, и ему писал несколько раз, а потом перестал. Может, вовсе и нет его там давно… Вот и остался Егор Закимовский один-одинешенек на всем белом свете. Ну кому я нужен я такой? Кому?
— Какой? — не понял Маркевич.
— А запачканный, вот какой. Бывший лагерник, контрик. Ты, небось, тоже ждешь не дождешься, когда я уйду, а? Не гони, я и сам дорогу знаю, я… — и Егор Матвеевич безнадежно махнул рукой.
У Алексея в глазах потемнело и от слов этих, и от этого обреченного жеста. Вскочил, шагнул к другу, схватил его за борт пиджака и, глотая слова, почти закричал:
— Твое счастье, Матвеич, что ты такой дохлый, в чем душа держится, а то бы… — И тут же опомнился, разжал руку, засмеялся коротким, еще обиженным смехом. — Говори, что тебе надо в первую очередь. Деньги? Одежда? Квартира? Говори!
— Ничего мне не надо, Леша, — устало ответил Золотце. — Ни квартиры, ни денег… ничего. Все, что надо было, я уже нашел: вот тут, на судне. Никуда я отсюда не пойду, понимаешь? Шага не сделаю. Начнешь гнать — головой вниз, с борта, к чертовой матери: хватит!.. Да пойми же ты, Лешка, ведь русский я, русский! Мало ли, что вчера было, а сегодня — не до того, сейчас другое у каждого у каждого из нас. Я же драться хочу, как в семнадцатом, в восемнадцатом дрался, чтобы всю эту нечисть фашистскую — до единого, до конца, под корень. Говоришь, в чем душа держится? Хватит сил, занимать не придется!..
И вдруг встал со стула, протянул к Алексею сложенные, как в молитве, руки и дрожащим, с надрывом, с хрипотцой голосом произнес:
— Ты старпом, ты хозяин здесь. От тебя все зависит. Христом богом молю, Алексей Александрович, не гони, оставь на судне…
Утром, открыв глаза, Егор Матвеевич сразу же зажмурился от яркого солнечного света, сквозь круглый иллюминатор льющегося в каюту. Полежал, прислушиваясь, не окликнет ли Алексей. Но не дождавшись, понял, что в каюте больше никого нет. Сел на диване, зевнул, глядя на стол, где все еще стояла неубранная с вечера посуда, и сразу вспомнил и разговор вчерашний и свою просьбу к Маркевичу.
Стало тоскливо, навалилась недобрая, гнетущая тяжесть: оставят ли? Удастся ли Маркевичу добиться? Правда он слово дал, но… что может сделать хотя бы и старший помощник, если на все свои просьбы послать на любой пароход Егор Матвеевич в течение целой недели слышал в отделе кадров один и тот же убийственно-вежливый ответ:
— Вакансий нет, наведайте завтра…
Вакансий нет, а других посылают. Юнцов, мальчишек направляют и кочегарами, и машинистами, и чуть не механиками. И только для него, «запачканного», никак не могут найти одну-единственную вакансию, пусть кем угодно, но лишь бы на судне, — лишь бы не торчать на опостылевшем берегу, где ни крыши над головой, ни голоса близкого человека.
Егор Матвеевич испуганно привскочил, настолько внезапно и широко распахнулась дверь каюты.
— Сидишь? — сердито гаркнул на него какой-то скуластый парень с монгольским разрезом глаз. Но увидав человека с морщинистым лицом, сразу сбавил тон, закончил с заметным смущением: — Простите, вы товарищ Золотце? Быстрее в машину: перетяжка!
И все. Дверь захлопнулась, парень исчез, по коридору забухали его торопливые шаги. А Закимовского словно подстегнуло это короткое слово — «перетяжка»! Он не почувствовал, не заметил смешного обращения парня: «товарищ Золотце». Не успел удивиться, почему вдруг именно его зовут на перетяжку. Перетяжка судна — значит аврал, когда всем находящимся на борту, — по местам стоять, с якоря сниматься! И не раздумывая, не колеблясь ни секунды, Егор Матвеевич нахлобучил кепку, выскочил в коридор и помчался к трапу, ведущему в «преисподнюю», в машинное отделение.
Десять минут спустя седой, жилистый, очень худой старший машинист стоял у реверса главной машины. Острые, чуть прищуренные глаза его не отрываясь глядели на черную стрелку машинного телеграфа, руки уверенно и сильно сжимали тепловатую металлическую рукоятку, ноги так же привычно и сильно упирались в натертый до блеска настил палубы. И стоило стрелке дрогнуть, податься по кругу, оповещая о заданном ходе корабля, как послушная воле человека машина тотчас же выполняла этот ход. Никто из работающих здесь моряков не обращал на него внимания: у каждого машиниста и масленщика даже на самом коротком переходе судна свои заботы и свое дело. Не обратил как будто внимания и старший механик Григорий Никанорович Симаков, спустившийся сюда сразу после начала съемки с якоря. Только кивнул Егору Матвеевичу, когда проходил мимо. И пока шел «Коммунар» по узкому речному фарватеру до пристани торгового порта, в машинном отделении все время царила немного напряженная, деловитая тишина.