С худощавым, внешне медлительным, всегда сдержанным этим человеком Ведерников чувствовал себя обычно немного скованно, настороже. На него не прикрикнешь, не оборвешь на полуслове, — и возраст не тот, чтобы кричать, и положение на судне не очень-то зависимое: старший механик. А когда узнал Борис Михайлович, каким авторитетом пользуется Симаков в политотделе, даже у Таратина, и вовсе старался ладить с ним, придерживаясь излюбленного своего правила без нужды не лезть на рожон. Так было и теперь: в душе все кипело, потому что пришлось чуть свет, по вызову мчаться на судно, на перетяжку, а Григорию Никаноровичу улыбнулся так, будто только и ожидал его прихода:
— Не знаю. Опять, пожалуй, в конвой пошлют, куда же еще?
— В конвой? — не очень уверенно посмотрел на него Симаков поверх очков и вытащил из внутреннего кармана кителя сложенный вчетверо лист бумаги. — Возможно, и так. Схожу после обеда в политотдел, поговорю с Таратиным… Я к вам вот по какому делу: Курочкин заболел, старший машинист. В больницу его вчера забрали. И надо бы замену.
— А вы заготовьте требование в отдел кадров, я подпишу.
— Зачем? — поднял Григорий Никанорович удивленные глаза. — Есть замена. Уже на судне: машинист Закимовский. Отлично, скажу я вам, показал на перетяжке. Высокой марки специалист! На него и пошлем требование, а? Вот документы, смотрите.
Заранее соглашаясь — лишь бы все хорошо, Ведерников протянул руку. А взял поданную стармехом бумагу — и глаза на лоб:
— Как?! Из лагеря, и сразу на судно? Да вы что, батенька, разве можно? Ни в коем случае!
— Да? — Симаков почесал подбородок. — Жаль. Придется другую затребовать. Так и скажу товарищу Таратину.
Он начал было складывать свидетельство Закимовского по сгибам, но капитан остановил его, опять взял документ.
— Постойте, постойте. При чем здесь Таратин? Так-так, Закимовский… А товарищ… а вы давно его знаете, этого человека?
— Еще с царского флота, — Григорий Никанорович сделал ударение на слове «царского», — а потом и в революцию вместе служили. Боевой, скажу я вам, парень. И работник, каких поискать.
— Так в чем же дело? Оформляйте! Скажите Маркевичу, чтобы сходил в отдел кадров. Не разводить же на судне бюрократическую волынку!
— Люблю я с вами серьезные вопросы решать! Яне выдержал, рассмеялся старший механик. — С другими тянешь, тянешь, конца не видно, а вы — раз, и все ясно. Значит, сегодня с ноля я и назначу этого новичка на вахту… Да, чуть было из головы не вылетело: товарищ Таратин просил передать, что помполита к нам не пришлют. Придется пока обходиться своими силами. Как вы на это смотрите?
— А что смотреть? — Борис Михайлович самодовольно фыркнул. — Начальник политотдела прав: война, нужного человека не сразу найдешь.
— И я так думаю. Обойдемся, — и, спрятав свидетельство в карман, Григорий Никанорович неторопливо покинул каюту.
Странная улыбка озаряла лицо старшего механика, когда он спускался по трапу с ботдека. Так улыбаются взрослые, наблюдая за смешными или капризными выходками детей. «Чудак, думал Симаков о капитане, — до чего же тщеславен и до чего пуглив! Знал бы Таратин, что так кстати ввернул его имя. А не вверни, и Егору у нас не быть…»
Он не удивился, увидев на спардеке Маркевича, понял: волнуется, ждет. Подошел к нему, протянул требование в отдел кадров, уже подписанное Ведерниковым. И хотя заметил вспышку удивленной радости в глазах старпома, а сказал так, будто ни удивляться, ни радоваться нечему:
— Сам сходишь? Или пошлешь кого? Лучше бы самому…
Алексей понял, что скрывается за этими словами, и ответил скорее самому себе, чем Григорию Никаноровичу:
— Схожу. В случае чего — к Глотову.
— Или к Таратину. Они поймут.
А полчаса спустя, когда старший помощник, переодевшись, направился в город, у трапа его остановил Егор Матвеевич Закимовский. Морщины как будто успели уже разгладиться на землисто-коричневом лице машиниста, спина не казалась сейчас такою надломлено-сутулой, седые усы с золотистым отливом задорно топорщились над улыбающимся ртом. И только на самом дне еще усталых глаз светилось то ли сомнение, то ли неверие в счастливый исход.
— Леш, — начал он не очень твердо, но тут же упрямо мотнул головой, как бы сбрасывая с себя остатки тревоги, и, обхватив Маркевича за плечи, закончил совсем, как встарь, как любил всегда говорить Золотце в веселые минуты: — А хочешь, я тебя за борт шмякну? Нет, ты скажи: хочешь? Только сбулькаешь!
Алексей ткнул его слегка кулаком под ребра и, вырвавшись, сбежал по трапу на пристань, провожаемый заразительным смехом счастливейшего из смертных.