За столом у Алексея кружилась голова — то ли от выпитого натощак спирта, то ли от усталости последних, почти бессонных дней и ночей. Он невпопад отвечал жене и Маргарите Григорьевне, время от времени смущенно и виновато улыбался им, пытался сам заговорить с дочерью, но почему-то не слышал ее ответов. И хотя не был пьян, но и понять не мог, что происходит с ним, откуда взялась и эта расслабленность во всем теле, и эта необыкновенная, смешливая болтливость.
Иероним Стефанович ел торопливо и небрежно, храня обычное для него за столом упорное молчание, к которому все успели давно привыкнуть. Так же молча отодвинул тарелку, он резко встал со стула и ушел к себе в кабинет. Маркевич хотел последовать за ним, но увидел перед собой широко распахнутые недовольные глаза жены.
— А? Что? Спать, конечно, спать, — послушно согласился он и, шаркая по полу сразу отяжелевшими ногами, вслед за Мусей поплелся в спальню.
Уснул мгновенно, не раздеваясь, едва коснулся головою подушки. Спал, как всегда, тревожно, видя во сне то свирепый шторм в ревущих сороковых широтах, то давнишнюю тюремную камеру в испанской средневековой Толосе и товарищей — моряков «Смидовича», вместе с которыми пережил в фалагистском плену такое, что не каждому дано пережить. А когда проснулся, не сразу понял, почему не раскачивается под ним широкая мягкая кровать, откуда в стене вместо круглого иллюминатора взялось большое квадратное окно и совсем не слышно привычного, как сердцебиение, ритма работающей корабельной машины.
За окном синел серебристо-сиреневый вечер, в доме стояла удивительная, без единого шороха тишина, и только в дальней комнате однообразно тикали часы, будто капала вода из неплотно закрытого крана.
— Муся! — негромко позвал Алексей. — Ты здесь?
Никто не ответил ему. И от этого стало чуть-чуть обидно: бросила его одного, а сама ушла… Захотелось курить, и Маркевич протянул руку к кителю, аккуратно повешенному на спинку стула рядом с кроватью. Но, увидев записку на стуле, забыл о папиросах. «Милый, — прочел он, — ты так крепко спишь, что жалко будить. Бегу на репетицию. В половине девятого мама тебя поднимет. Приходи встречать…»
Репетиция, премьера, спектакль… «Интересно, как выглядит со сцены моя без пяти минут народная артистка?.. Впрочем, это лучше, чем сидеть в четырех стенах. Вот куплю завтра огромный букет цветов и пошлю ей после премьеры, да так, чтобы не знала от кого. Обрадуется!»
В дальней комнате послышался глухой и тяжелый бой часов. Насчитав семь ударов, Маркевич вскочил с постели, схватил китель. Что если не к девяти, а сейчас пойти в клуб, посмотреть, как они репетируют? Забраться в зрительный зал, в уголок — не прогонят же!
Маргарита Григорьевна выбежала из кухни, услыхав, как он в прихожей натягивает пальто.
— Вы куда? — встревожено спросила она. — Уходите? Почему?
— Проветриться хочу, духота, — смутился Алексей. — Голова разболелась. Я не долго, я скоро вернусь…
— А в клуб зайдете? За Мусенькой?
Даже в полумраке прихожей голос тещи, одутловатое, оплывшее лицо ее показалось показались Маркевичу такими взволнованными и настороженными, что он ответил первое пришедшее на ум:
— Пройдусь на судно, а к девяти в клуб. Муся сама так просила.
— Ну что ж, идите…
«Чего она всполошилась? — думал Алексей, шагая к Поморской улице, к интерклубу. — Не взбрело же ей в голову, что я отправляюсь в кабак?»
От этой мысли стало смешно: мадам Невецкая почему-то всегда ожидает от него самого наихудшего. Впрочем, пусть думает, что угодно, ему какое дело…
Клуб знакомо шумел разноязыкими голосами иностранных моряков. Было дымно от сигарет и трубок, в танцевальном зале барабанил по клавишам рояля очередной доброволец-тапер, и под неистовый грохот его как-то нелепо и однообразно топтались в фокстроте десятки пар. Алексей усмехнулся: ну и веселье!
Он прошел в читальную комнату, где за столами сидели и густо дымили трубками и сигаретами более пожилые, уже отплясавшие свое моряки, листая страницы газет и журналов чуть ли не на всех языках земного шара. Но и тут не найдя ничего интересного, направился в зрительный зал.
Дернул дверь и пожал плечом: заперто! Видно, не хотят драмкружковцы, чтобы курильщики и танцоры мешали их репетиции, вот и отгородились. Ничего, есть другой путь на сцену: через артистический вход, прямо за кулисы.
Но на сцене не оказалось ни яркого света рампы, ни драмкружковцев, и лишь высоко над головой тускло горела одинокая электрическая лампочка, свет которой бессильно упирался в глухую черную стену зрительного зала.