Вот, к счастью, уже и иссякают, по сказанному, всяческие силы что-либо, кроме тотального крушения, катастрофы и последующего полнейшего исчезновения с земли и из поля нашего зрения, поведовать внешнему миру о внутренней Японии. Надо уходить в нее еще глубже, в самую глубину, как в молчание. Может, там еще что-то существует, сохранилось. И уже из этого последнего молчания, выбрасываясь последним иррациональным порывом наверх, как рыба, выкрикнуть нашим московским и беляевским окончательное и необходимое, что нужно им на всякий случай знать:
Тут нас никто не знает! —
Тут своя жизнь!
Туг у них все абсолютно свое! —
И действительно, здесь не только далекие и совсем другие исторические наработки и культурные привычки, но просто географически все это очень и очень далеко. Ну, представьте себе, где это. Для них Россия — это что-то рядомлежащее, типа Сахалина или в крайнем случае Владивостока. Москва, конечно, кому-то и известна. Но она где-то там. Спрашивают:
Москва дальше, чем Ленинград? —
Куда дальше? От кого дальше? Кому дальше? Мне — так все близко. —
Нет, все-таки дальше или ближе? —
Уж и сам не знаю.
Да. у них свои проблемы. Припоминается разговор, правда произошедший в Южной Корее, но тем не менее. Я, корейский и литовский художники, расслабленные погодой и только что удачно открытой совместной выставкой, сидели в кафе. Сидели долго и приятно. Кореец был так растроган рассказом о прекрасной и независимой Литве, что мечтательно произнес:
Мне бы очень хотелось побывать в вашей замечательной Литве! —
Нет проблем, — оживленно отвечал литовец. Конечно, — подтвердил я. Обмен фраз шел, естественно, на условном английском.
Приезжай. Я тебя приглашу, — продолжал литовец. Нет, у вас там война, — сомневался кореец.
Да нет. Война в Югославии, а не у нас. — Разговор происходил осенью 1996-го, уже такого далекого, почти невероятного года.
Вот я и говорю, в этом регионе, — заключил кореец. И ничего странного. В Америке, например, меня спрашивали:
Россия — это в Москве? —
Конечно, конечно, в Москве. —
А Грузия тоже в Москве? —
Нет, нет, это уже не в Москве. —
В том же Калининграде у одной мой знакомой наотрез отказывались принимать маленькую посылочку в Швейцарию, уверяя, что она что-то перепутала. Что есть такая страна Швеция, они знают, она здесь недалеко, ну, не то чтобы за углом, но где-то в Скандинавии. Есть другие страны, которые они отлично знают, — Финляндия, Германия, Италия, Франция, Англия и несколько других. А Швейцарии не существует. Вызванная начальница отделения ничем не могла помочь и тоже не хотела поверить в Швейцарию. Никакого справочного материала под рукой не оказалось. Пришлось звонить куда-то на самые руководящие верха, где все-таки кто-то знал о наличие Швейцарии и подтвердил. Обиженно поджав губы, работники почтового отделения приняли-таки посылку, приговаривая: ну, не знаем, не знаем. И действительно, ведь не знали. И после этого знать особенно-то не стали.
Так что чудом просто можно посчитать, что здесь ведают про наши литературные дела. Нет, конечно, имена Толстого, Достоевского, Чехова — реальные поп-имена высокой японской культуры. Я говорю про нынешнее положение дел в литературе и культуре. Знают. Но знают не только их. Поминают, например, имена Курехина и Гребенщикова, удивляются Кабакову и Инфанте. Ну, конечно, речь идет про специалистов-славистов. Но все-таки. У нас в МГУ, например, до сих пор этих и иных имен не ведают. Сами по себе, в отдельности, в своей приватной жизни, возможно, кто-то и знает. Но в своем качества уважаемых российских академических и культурных функционеров — нет, не ведают. Ответственно и торжественно не хотят знать. Да ладно. Расписался я что-то. Расскажу-ка, например, лучше еще про что-нибудь истинно японское.