Так я, доверившись спокойной благодати, год назад пришла в Собор Петра и Павла, что в Старосадском переулке Москвы. Там давали органный концерт. У меня был самый дешёвый билет на балкон, но служитель сказал, что я могу сесть на любое место, потому что людей будет мало. Мне тихо улыбнулись и показали на деревянные скамейки. Я села во второй ряд. Наверное, это было наглостью, но никто даже не посмотрел косо.
Рядом со мной оказался светловолосый мужчина, ещё нестарый, но слегка полысевший. У него был мягкий учтивый взгляд, и, хотя он ни разу не улыбнулся и не посмотрел открыто в мою сторону, я почувствовала тепло его небесных глаз, почувствовала то, как он слушал музыку. Нет, он не слушал, он её проживал. Он и был самой музыкой. Полноватый и неуклюжий с виду, в сером джемпере на бледно-голубую рубашку в клеточку, он в мановение ока стал грациозным потоком эфира с первым же прозвучавшим аккордом.
Когда музыка стихла, раздались аплодисменты. Но мой сосед не аплодировал, а сидел неподвижно. К алтарю вышел органист, и зрители вновь почтили его рукоплесканием.
Только тогда незнакомец повернулся ко мне и спросил:
— Вы впервые слушали орган?
— Да… — смутилась я. — В Даугавпилсе, где я жила ребёнком, в церкви не было органа, а в Москве всё как-то времени не было выбраться куда-нибудь послушать.
— Вы родом из Даугавпилса?
— Формально да, но нечасто там бываю. А вы?
— А я родился в Риге. И последние пять лет живу в Москве. Но вот снова собираюсь уезжать.
— Почему?
Он пожал плечами, как-то потеряно и вяло, будто уже передумал о своём решении.
— Меня зовут Андрис. Андрис Э́глитис. Сегодня я слушал своего преемника и убедился, что могу уезжать с чистой совестью, — он улыбнулся и стал похож на мальчонку, впервые заговорившего с живой девочкой. — Но я пока не уехал…
— Наверное, это хорошо, — сказала я, не зная, что ещё ему сказать.
Андрис был чистым воплощением того, что я видела в мужчинах красивым: то, как он ухаживал, как всегда оставлял меж нами строго выверенное, достопочтенное расстояние, какие выбирал цветы, и никогда, никогда не позволял себе обнять меня в публичном месте как-то вульгарно и уж тем более — поцеловать. Нет, Андрис даже свет выключил, когда мы решили впервые остаться вместе на ночь. Я бы даже не удивилась, если бы он вообще не прикоснулся ко мне или ушёл спать на диван. Но мы встречались уже два месяца. Ходили в Дом Музыки и в католический собор на Малой Грузинской слушать орган. Адрис дарил мне книги и варил кофе. Он разрешил мне прокатиться на его машине и, кажется, обиделся, что у меня получается водить лучше, чем у него.
Мы уже были влюблены, и уже души не чаяли друг в друге, когда он вдруг сказал:
— Я хочу познакомить тебя с мамой.
Моя улыбка, не угасавшая последний час, потому что мы смотрели какую-то комедию, тут же слетела с лица.
— Как это с мамой, Андрис?..
Андрис резко встал с дивана, прошёл два шага по комнате, вернулся, сел обратно и взял меня за руку. Потом, то ли спотыкнувшись сидя, то ли что-то потеряв, свалился на пол — как плюшевый медвежонок, скатившийся ночью с одеяла. Оказывается, Андрис решил встать на колени.
— Илзе, ты — самое дорогое, что есть в моей жизни. Я прошу твоей руки. Я обещаю быть тебе верным во всём, отныне и навсегда, пока смерть не разлучит нас.
Он порылся в кармане, чуть не выронил скользкое кольцо, долго пытался воткнуть в него мой палец, но пальцы самого Андриса дрожали, да и мне было волнительно. А ещё немного смешно, но я не смеялась. Я помогла Андрису окольцевать меня и осталась в его квартире впервые за всё это время, причём сразу на правах невесты и будущей жены.
Я вспоминаю его трясущиеся руки с помолвочным кольцом и до сих пор немного не верю, что всё это один и тот же Андрис Эглитис — виртуозный органист и мой застенчивый муж, чью фамилию я ношу с гордостью, не без удовольствия представляясь как Илзе Э́глите.
Я даже хотела поменять фамилию на своих книгах, но мой издатель засомневался, хорошо ли это отразится на продажах — люди с недоверием относятся к новым именам, а постоянно объяснять, что автор просто снова вышла замуж, — муторно и никому ненужно. Потому я так и продолжала издаваться под псевдонимом — Лиз Янсон. Фамильное окончание «-е» пришлось убрать по настоянию всё того же издателя, который любил пошутить, как нам всем повезло, что книги иностранной писательницы нет нужды переводить на русский. Я вежливо улыбалась шутке, а в душе печалилась, что мне до сих пор не давали полной свободы, даже в такой малости как заменить фамилию.
Если в афише органного концерта писали «Андрис Эглитис», лучшие билеты раскупали сразу. За книгами же Лиз Янсон не стояло очередей, и я сомневалась, что на Лиз Эглите значительно бы упал спрос. Скорее всего, вообще ничего бы не изменилось. Но мне даже не дали попробовать, сочтя моё желание обыкновенной женской прихотью.
Однако эта прихоть имела вполне серьёзные причины. Впрочем, задумка уже провалилась, и мне не оставалось ничего другого, кроме как наслаждаться новой фамилией в паспорте. А ещё — наслаждаться прекраснейшей из музык, сотворённой тем, кто мне эту фамилию даровал.
Андрис был великолепен в этот вечер. Он и не умел быть другим. Я по-настоящему гордилась своим мужем и понимала, что счастлива, вопреки всему.
Он тоже был счастлив, как это бывает с теми, кто добивается успеха в своём деле. Пускай его не поджидали толпы молоденьких поклонниц и не приставали на улице с просьбой сфотографироваться или дать автограф, но Андрис занимался не просто музыкой, он занимался любовью всей своей жизни. Моя любовь нужна была ему как воздух, а музыка — как кровь.
После концерта мы прогулялись по улицам. Мне хотелось глубже впитать атмосферу волшебства — я ещё не привыкла к этому городу. Андрис выглядел устало и в основном молчал. Возможно, просто переволновался, а на меня, возможно, продолжали действовать антидепрессанты. Я предложила зайти куда-нибудь, выпить кофе.
Андрис покачал головой:
— Илзе, ты и так не спишь. Разве Мария не говорила тебе, что стоит сократить потребление кофе?
— Да что мне эта Мария? — рассердилась я. — Она уже месяц предлагает мне считать овец. А я знаю только одну овцу — её.
— Илзе, не говори так.
— Прости, — я прикусила язык, осознав, что действительно была груба. — Я знаю, что ты уверен в ней как в специалисте, но разве ты не видишь, что мне её профессионализм не помогает?
— Я вижу, что ты раздражаешься, — заметил Андрис.
— Я раздражаюсь из-за того, что не вижу результата.
— Терапия может занимать много месяцев. Нужно быть настойчивым и последовательным, чтобы всё получилось. Илзе, — Андрис остановился и притянул меня за плечи, обнял. — Илзе, я уверен, Мария делает всё возможное, чтобы разобраться в ситуации. Но твоя личная антипатия ей может мешать, понимаешь?
— А что делать, если она мне не нравится? — проговорила я ему в шею.
— Почему она тебе не нравится?
— Она задаёт неприятные вопросы.
— У неё работа такая — задавать вопросы. Как можно что-то понять, не разговаривая?
— Не знаю, — я закрыла глаза и попыталась расслабиться, хотя внутри клокотала злость. — Но не всякие вопросы уместны.
— Что неуместного спросила Мария?
— Ничего, — я резко отпрянула и увела взгляд в противоположную сторону, чтобы Андрис не увидел, как из глаз у меня сыплются гневные искры. — Ладно, всё в порядке. Я погорячилась.
— Если очень хочешь, найдём другого специалиста.
— Я же сказала, не надо! — пальнула я и замолчала. Сказала уже тише: — Андрис, это пройдёт. Наверное, переезд так повлиял, другой климат, другая пища и…
Некоторое время Андрис изучал меня. Скорее всего, он размышлял, сказать мне что-то или не сказать. Однако его чувство такта побеждало в большинстве случаев. И, возможно, именно из-за этого его качества я всё-таки решилась повторно выйти замуж.
Дома мы были в полночь.