Только не выходи из дома
Зачем она его подобрала? Ведь давно уже, с детдомовских времён усвоила, а после в лагере затвердила это правило, научалась проходить мимо, не встревая и даже не отворачиваясь. Это просто – скользнуть безразличным невидящим взглядом и, не сбившись с шага, спокойно идти дальше. Этому не учат – этому учатся. И те, кто сдал экзамен, знают: хочешь жить – молчи! И его не спасёшь и себя погубишь. И она выжила. Отворачивалась, когда всем отрядом забивали стукача. Молчала, когда на нижней койке насиловали соседку. Не кричала, когда насиловали её. С чего вдруг вмешалась? Она сама себе не раз задавала потом это вопрос и не нашла ответа. Может, задумалась, отвлеклась, а может, расслабилась, отвыкла быть начеку за недолгую свободу – всего-то пять лет, как откинулась. Или просто устала от постоянного многолетнего напряжения, жёсткого самоконтроля, и распрямилась, развернулась сжатая внутри пружина? А ещё, может, оттаял тот заледеневший комок в душе, что образовался после двух абортов, выкидыша в зоне и приговора о вечном бесплодии – согрелся, растаял, и вдруг впервые захотелось кого-то приласкать и пожалеть? Может, и так. Нет ответа, как нет его и на другой вопрос: как оказалась она в этом, забытом всевышним пыльном городке, выросшем вокруг гигантского цементного завода где-то на границе Ойкумены? В городе, где даже красно-сине-белый флаг над канареечно-жёлтым зданием мэрии полоскался тёмно-серой тряпочкой над уныло-мышиной стеной. Где посеревшие от бесцветных грёз и цементной пыли люди рождались и умирали, порозовев лишь на мгновение, надсадно захлебнувшись в предсмертном кашле? Было, наверняка, какое-то объяснение, почему её – отказную – выросшую в детдоме, находящемся за сотни километров от этих мест, и двух отсидок совсем уже в дальних и безжизненных краях, занесло именно сюда. Первый раз она оказалась за решёткой почти сразу после школы – помогала возлюбленному сбывать краденое. Тогда её впервые и изнасиловали. Менты. На пересылке. Да, строго говоря, это и не было насилием. В приюте она научилась взвешивать шансы и понимала, что от трёх подвыпивших мужиков ей не отбиться, и потому расслабилась и делала всё, что приказывали. Так хоть не били. Второй раз – и уже надолго – она угодила в зону, ударив кухонным ножом другого любимого – почти что уже мужа. В день, когда подали заявление в ЗАГС, выяснила, что спит он со всеми её подругами.
Косте она сказала, что ей было всё равно куда ехать, что просто ткнула не глядя в карту, когда выписывали в лагере проездные документы. Может, и так.
А он сел незадолго до того, как она появилась в городке. Перекантовывался после школы, в ожидании призыва в армию. Восемнадцать исполнилось летом, об институте Костя даже не мечтал, хотя аттестат был не из худших – просто не интересно было ему учиться дальше. Повестка из военкомата должна была вот-вот прийти, а пока гулял вечерами в весёлой компании, ходил на танцы, провожал девушек, а днём подрабатывал грузчиком-экспедитором на продуктовом складе, куда пристроила мать. Оттуда его и забрали. Насчитали много – особо крупные хищения в составе группы. Да ещё и сопротивление при аресте добавили – не понял, когда двое в штатском набросились – отбиваться стал. Группа и впрямь оказалась серьёзной – воровали долго и по-крупному, только он-то был там никем – грузил, да развозил, и толком не понимал, за что бригадир суёт время от времени сотню-другую. Думал, премиальные. Дали ему пять лет, адвокат объяснил, что ещё хорошо отделался, что через полсрока они подадут на УДО, и Костя будет свободен. Вот только пошло всё дальше наперекосяк. Отсидел он почти «до звонка» – четыре с лишком года. Адвокат-то на УДО посылал, да лагерное начальство загодя придумывало провинности, оформляло протоколы о нарушениях режима, давало плохую характеристику – и Косте в досрочном отказывали.
Когда наконец освободился и вернулся в городок – подоспел как раз к похоронам – то успел ещё застать мать в больнице – маленькую, высохшую и не похожую на ту, что хранилась в памяти. А она его так и не увидела – через три дня после его приезда так, не приходя в сознание, и умерла. Отца Костя не знал – родители разошлись вскоре после его рождения, тот уехал из города, и мать о нём никогда не рассказывала, как сын ни упрашивал. Возвращения Костиного никто не заметил, и никто ему не порадовался. Старые друзья поразъехались кто куда. Немногие оставшиеся переженились, обзавелись детьми и, увязнув в семейных заботах, не слишком стремились корешиться с выпавшим из ежедневного круга и памяти бывшим приятелем. Выпив с каждым по разу, Костя теперь если и встречал их, то лишь по дороге на работу или у магазина. Здоровались, обменивались короткими репликами и, пообещав «как-нибудь собраться за столом» – расходились. А соседи по улице так и вовсе были недовольны его появлением – рассчитывали, что после смерти хозяйки заброшенный домик с участком можно будет прикупить у города за бесценок.