Тут не может быть двух мнений: и следствие, и суд, и общественность, наконец, были введены в заблуждение — и кем, вы думаете? Самым близким другом покойного (увы, покойного!) Ворожейкина, отца двух маленьких детей. Роман Сорин (с сожалением вынужден признаться — мой. так сказать, собрат по перу), человек с явно садистскими наклонностями (хотя и признанный психически полноценным), совершил бесцельное, немотивированное двойное убийство, а чтобы отвести от себя подозрения, подбросил в квартиру Ворожейкиных старинную драгоценность. принадлежавшую убитой. По несчастному стечению обстоятельств Антон Ворожейкин (с самыми мирными целями) оказывается на месте преступления и оставляет свои отпечатки пальцев. Нет. я не в силах вдаваться во все кровавые подробности вторично (интересующихся отсылаю к моей публикации в газете за 25 мая 1985 года). Конечно, материал в очерке «Черный крест» подан в несколько ином свете — что ж, все мы люди, все мы имеем право на ошибку. Тем более что обстоятельства происшедшего складывались таким роковым путем, оборотень в образе человеческом (оборотень — другого слова я не могу подобрать) вел свою игру столь хладнокровно и предусмотрительно, что не только майор Пронин В. Н., но и сам комиссар Мегрэ, вероятно, не смог бы подобрать ключ к этой тайне.
Антон Иванович Ворожейкин посмертно реабилитирован, его доброе имя восстановлено. Восстановлена, наконец, и справедливость: суд под председательством судьи Морковкиной А. А., согласно статье 102 УК РСФСР (умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах), приговорил преступника к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение.
Наш. спец. корр. Евгений Гросс».
Иди и убей. Роман
Памяти моей мамы
ЧАСТЬ I
НЕПОСТИЖИМОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
В Москве стоял туман, начинались ранние сумерки. Четвертый час. Нет, без десяти три. Саня шел к троллейбусной остановке, вышел на Калининский проспект, внезапно вспомнил: в общежитие звонила тетка (вахтерша утром передала), он срочно нужен. Достал из кармана плаща записную книжку, перелистал машинально… нет «Майи Васильевны». Почему он не переписал ее телефон из старой книжечки? Пропустил нечаянно. Полузабытые ощущения — неприязни и жалости одновременно — возникли в душе; поколебавшись, он направился к метро.
Тетя Май (так просила она себя называть), вдова крупного биолога Арефьева, приходилась двоюродной теткой его матери — родство для Сани почти эфемерное, условное, однако близких у старухи никого больше не осталось, он единственный наследник старого дома (бывшей дачи), доживающего свой век в Останкино. За шесть московских лет (пять курсов института, второй аспирантский год в институте Мировой литературы) они виделись всего несколько раз: последний раз — года три тому назад, наверное. Нехорошо, некрасиво, но ведь я звонил… пытался он оправдаться… да, звонил, зимой. А сейчас октябрь. Плащи, куртки, зонты, влажная духота подземного вагона, непременная давка перед эскалатором, плавный подъем, опять туман — причудливые клочья, висящие меж деревьями и кустами бульвара, киосками, лотками, на которых стройно и пышно белеют последние хризантемы. В жемчужно-сереющем воздухе, как в дыму, угадывается громада «триумфальной арки» ВДНХ, далее вонзается во мглу стрела телебашни.
Он пошел пешком, а когда уже сворачивал на теткину улицу с телефонной будкой на углу — Жасминовая, всплыло название, — мимо проскочила девушка в сиреневой куртке, молоденькая, почти девочка. В глаза бросилось лицо в капюшоне… гримаса боли… или страха. Странно. Отворил калитку, пересек двор, поднялся по ступенькам на крытое крылечко, протянул руку к звонку. Вдруг откуда-то сзади накатила звуковая волна, резко и стремительно — «тяжелый рок», не иначе, — вздрогнул, оглянулся и замер, забыв про звонок, забыв про все на свете.
В ближайшем к крыльцу окошке, забранном узорной стальной решеткой, в узкой щели между рамой и плотной портьерой, за колючими листами столетника ухмылялся кто-то… «Безумный!» — воскликнул Саня невольно, увидя высунутый язык, острый, пурпурный. Нет, мертвец! Мертвая женщина с черной полоской на шее.
Боже мой! Саня замер, замечая, собирая необычные детали — подсознательно; сознание подавлено страхом чрезвычайным, словно потусторонним. Схватился обеими руками за решетку, потряс… наконец слегка опомнился, принялся звонить, колотить в дверь. Никакого отклика. Бросился на улицу. Ни души! Сумбурное беснованье хард-рока и туман. В растерянности он побежал на звуки музыки (доносились они из дома наискосок через улицу), соображая, что бежать-то надо в противоположную сторону к метро… Как вдруг вдалеке уличного пролета в разорванных белесых клочьях увидел удаляющегося человека в форме, его спину. Милиционер завернул за угол и пропал.
Через какое-то время (минут пять, не больше, вспоминал он впоследствии, разгадывая непостижимую загадку, фантастическую) милиционера Саня настиг. Постовой Поливанов из местного отделения, выяснилось потом. Неизвестно, что понял он из сбивчивых Саниных объяснений, но реакция его была превосходной: без лишних слов милиционер круто развернулся — и они зашагали поспешно к теткиному дому.
Вот подошли к роковому окошку.
— Глядите! — велел Саня, указывая на щель между портьерой и рамой. Смутно белеет лицо… но что-то тут не то, не так!.. лицо оживилось, задрожали губы в улыбке, возникла костлявая рука, помахала зазывающе. Да это же тетка! Я что, с ума сошел?
— Где труп? — сдержанно уточнил постовой.
— Только что… — забормотал Саня, — сидела в кресле вот тут у окна! На шее полоска…
Лицо из окна исчезло, и тотчас распахнулась входная дверь. На пороге — Майя Васильевна в расстегнутом черном пальто… да, мертвая была в черном… а главное — на шее бархотка, черная тесьма с тремя стеклянными подвесками. Неужели он мог так обознаться?
— Саня! — воскликнула тетка, изумленно взглянув на милиционера. — Что ты… что случилось?
— Гражданка Арефьева? — заговорил тот. — Я правильно запомнил?
— Правильно, это моя тетя. Точнее, моей мамы. Но я только что…
— Громче! потребовала старуха. — Недослышу.
— Вот ваш родственник утверждает, что несколько минут назад в этом окне он видел женщину с признаками насильственной смерти.
— Тетя Май, необходимо обыскать дом, чтобы…
— Ты что, Сань, сдурел? — в нервные минуты, он уже замечал, с вдовы профессора слетал интеллигентский лоск. Однако, пропустив реплику мимо ушей, постовой продолжал настойчиво:
— Вы, очевидно, только что вернулись домой?
— С полчаса уже. Замерзла на кладбище. У моего покойного мужа, известного ученого, сегодня день рождения. И я каждый год… устала безумно, замерзла, присела на минутку в кресло…
— Тетя Май! — закричал Саня. — Да я звонил, стучал — как же вы не слышали?
— Разве? — удивилась тетка. — Ничего не слышала.
— Может, вы заснули? — спросил постовой.
— Кажется, нет. Впрочем, в моем возрасте… — Майя Васильевна улыбнулась — слабый отблеск девичьей кокетливой улыбки. — В декабре 72 стукнет. Но я отнюдь не в маразме, скажи, Саня?
— Это я. должно быть, в маразме.
— Ну что ж, — заключил постовой. — Извините за беспокойство.
— Какое беспокойство, что вы! Благодарю вас за заботу и такт.
Милиционер удалился, окинув на прощанье недоумевающим взглядом тетку с племянником; они прошли в дом — в узкий длинный полутемный коридор — свет падал из распахнутой двери на кухню и из теткиной комнаты, в окне которой ему померещился труп. Разделись в коридоре возле вешалки — отполированные оленьи рога — Майя Васильевна, продолжая безостановочный монолог, усадила Саню в кресло, свое любимое кресло с высокой спинкой (то самое!). Речь шла об установлении опекунства. Саня, как единственный родственник (не считая Елены — мама — но ведь она живет далеко), должен стать опекуном несчастной престарелой женщины, которая не в силах уже тащить на себе дом, сад, огород… Как бы в доказательство собственной немощи тетка, бодрая до этого и оживленная. буквально рухнула на плюшевый пуфик напротив Сани… Он вскочил, пересадил ее в кресло, уселся на низкий пуфик спиной к окну… Что происходит, черт возьми!