Вместе с убийцей Нина проходит и садится в кресло. Она не боится его, иначе не рискнула бы остаться наедине, вообще не пришла бы. Достает из сумки восковой венок и роняет (или бросает) на пол. Да, на столике я веночка не видел… а вот пресловутый черный предмет… (возможно, вынимая именно этот предмет. она выронила веночек).
В разговоре между жертвой и преступником упоминаются «белая рубашечка, красный чепчик в каком-то покое» (нота бене: Анатоль украл игрушку — вообще «сказочная», «детская» тема, кажется, вписывается в мой сюжет; вспомним впечатление Викентия Павловича).
Убийца заходит за спинку кресла (Нина опять-таки его не боится, то есть не следит за его действиями, иначе она вскочила бы!), берет с дверцы гардероба крученый шнур, набрасывает на ее шею, и я вижу руки-крылья… Да, вот слабое место моей версии: как он, заманивая Нину в дом, не побеспокоился заранее об орудии… стало быть, он вполне рассчитывал на свою силу (задушить!). а тут кстати подвернулся и шнур. Или он ни на что не рассчитывал, а идея убийства возникла в процессе объяснения, в состоянии аффекта? Но почему встреча именно в этом доме, пустом в этот день, в этот час? Подготовить ее гораздо сложнее, чем в каком-либо другом месте, например, в безлюдном осеннем парке… в том же Ботаническом саду неподалеку. Нет, все нацелено на дом в Останкино.
Агония. И вдруг в окне он видит меня: как я трясу оконную решетку, звоню, колочу в дверь. И исчезаю, предоставляя ему уникальную возможность ускользнуть. Он понимает, что нельзя терять ни минуты, и все-таки прячет тело в чулан. Что из этого следует? Во-первых, что чулан, всегда запертый, сейчас открыт (обстоятельство, прямо указывающее на Анатоля — «царство Анатоля»). Во-вторых… «во-вторых» не понимаю. Если не философ (как я чувствую, несмотря ни на что), способный в потусторонних своих фантазиях отнести мертвую хоть сразу на кладбище… если не философ, а человек трезвый, все заранее обдумавший? Тогда мне его действия непонятны, ведь рано или поздно чулан отопрут, хотя бы он и унес ключ. А он его даже не унес, даже не запер дверь. Судя по всему, мне придется согласиться с неопровержимой виновностью Анатоля.
Но как же так: убить, спрятать — и украсть куколку и самогонку? И забыть про открытый чулан (куда, как «в черную бездну», срывается Генрих)? Пожалеть старуху перед иконой, решив вернуть принцессу? Сидеть с нами за столом, иронизировать, зная, что рядом за стенкой задушенная им любимая женщина? На все эти вопросы можно дать один вполне разумный ответ: Анатоль, как многие стопроцентные алкоголики, страдает провалами памяти.
Да. но о каком провале может идти речь в такой ситуации: он вносит убитую в чулан, кладет на пол, покрывает занавеской и берет с полки игрушку, чтобы подарить невесте! Тогда Анатоль не просто алкоголик с сильным психическим сдвигом, а стопроцентный сумасшедший.
На этом можно пока поставить точку (многоточие) и обратиться к собственным проблемам. Скоро девять. Где Люба? (вышел в коридор, опять постучался к Донцовым — опять безнадежно… а дверь-то не заперта: темно… свет… никого… нет ее шубки на вешалке, а вещи прибраны… странно… в «девичьей» рычит магнитофон, и тетя Май пришла — пальто и шляпка на оленьих рогах). Он никого не хотел видеть, пораженный мыслью: неужели она, как в ту ужасную пятницу, пошла с мужем отмечать выгодный контракт? Быть не может!
Заставил себя пройти в сарай. Та же картина. Когда все это кончится? Какой бесконечный день, бесконечный вечер… Зачем он не сказал: «Сейчас!» Она этого ждала, этого хотела. И я хотел. А разыгрываю дурацкую роль сыщика, ведущего следствие, которое яйца выеденного не стоит: убийство на пьяной почве… Кстати (вспомнил, вошедши с веранды в кабинет), зачем в воскресенье Анатоль пытался проникнуть ко мне? Взять венок на память? Но он вроде бы не знал, что венок у меня… Зачем я требую какой-то логики в поступках человека безумного? — пытался Саня отвязаться от избранной роли, но воображение вновь и вновь возвращалось к сцене «нечеловеческой»: Анатоль на коленях перед трупом. «Теперь ты успокоишься наконец» (словно продолжая предсмертный разговор: в покое — успокоишься). Кто-то проносится мимо — во тьме, как показалось Анатолю. Что подумал бы он — кабы был невиновен? Что сбежал убийца — несомненно. А ему это в голову не пришло: какое-то существо, «собственный демон»… Что дальше? Куда он дел мертвую? Я похвастался раскрыть тайну сегодня же и покончить с кошмаром. Ну, еще усилие, ведь я знаю — подсознательно.
В дверь постучали, возникла Настя.
— Сань, чай пить будешь?
— Спасибо, Настюш, неохота.
— У тебя почитать ничего нету?
— У меня нечто философское, а тут… Божий мир. Ежели тебя интересуют бабочки, например…
— Мне в жизни, знаешь, какие «бабочки» встречались? Не приведи Господи! С одной вон никак не расстанусь, переехать некуда. Здесь — жуть!
— Да? Ты так считаешь?
— Сань, найди скорей убитую, а то мы спать боимся, даже как-то объединились.
— Искал. Помнишь, ты ночью кого-то в саду видела? Я и был, с фонариком.
— Фонарика не было… не помню. А что-то двигалось, тень…
— Во сколько, помнишь?
— Не слишком поздно, мы еще не легли, объяснялись… «бабочки». Бабочки с картинками?
— С великолепными, и живопись, и фотография.
— Давай.
Он подошел к полке над диваном, вспомнив вслух: «Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье, крылья узнаю твои, этот священный узор» — взял огромный фолиант, поднес Насте (она ушла), задержался у двери — в этом определенном ракурсе показалось: в образовавшейся щели блестит что-то, какой-то черный предмет… Подошел, пошарил, с пружинным всхлипом свалились на диван два «труда»: на полке за книгами стояла лаковая туфелька. Трясущимися руками он освободил всю полку: ничего. Опустился на стул, глаз не сводя с удивительной находки.
Туфелька казалось миниатюрной, почти детской. Опасаясь почему-то до нее дотронуться (никак, подсознательно сработала сакраментальная заповедь про отпечатки пальцев!), он кинулся к чемодану, достал свою собственную туфлю (из единственных «парадных»), поставил рядом. «Дистанция огромного размера» (а размер у меня обыкновенный — сорок второй). По-моему, таких крошечных ножек судьба не подарила ни одной из женщин в нашем доме… что я буровлю! Какая женщина будет прятать обувь в библиотеке!
Спокойно. Допустим, это туфелька балерины — как она сюда попала?.. Ума не приложу. С бабочками более-менее ясно (мой сон, стихи) — фолиант на полке слегка выдавался вперед (как и два, стоявших рядом), нарушая ровный книжный строй и чисто зрительно привлекая внимание.
Господи Боже мой! Золушка и Принц. Как я подумал вчера на Сретенке: жутковатая пародия… Легконогая Сандрильона в полночь в спешке потеряла… это туфелька мертвой. Я уверен. Значит, она была здесь в кабинете? Или забыла год назад? Одну? За книгами? Ерунда! Туфлю кто-то спрятал или подбросил. С какой целью? Не понимаю, в голове бешеная круговерть, не могу собраться с мыслями…
Спокойно. Если тем воскресным вечером кто-то пытался проникнуть сюда за туфелькой, значит… Что это значит — штучки Анатоля? Как он кричал: «Демоны погребения!» Какой неожиданный нетривиальный образ. Ну, вспомни, вспомни. Так: «Неприкаянная душа требует успокоения, погребения». Опять! Наконец: «Если она погибла в саду, то и успокоиться ее душа должна…» Он не докончил, а тетка — словно в унисон: «Вышла в сад — и будто в воду канула». И вот: Настя в саду видела не меня.
Я вышел в сад… Восстановим мои действия по минутам. Без десяти одиннадцать я вышел в сад. Генрих (проплутав в переулках) спустился в метро без десяти двенадцать. С фонариком я осмотрел, как писали в старину, «каждую пядь» — никаких свежих следов. И занялся сараем. Тут посмотрел на часы: четверть двенадцатого. Долго копался в хламе и перебирал штабеля дров. Долго: из сарая я выбрался в двенадцать. Стало быть, я потерял сорок пять минут. Слишком долго, как теперь выясняется.