— Я так и знал, что Анна Павловна, — рассуждал Игорек после завтрака, — только ошибся насчет мужика: не Борис, а художник. Сразу видно — ходок. Обеих сестер охмурил, а в среду чего-то там открылось, по чему-то там Анюта поняла, что у него с младшей полный порядок: та проговорилась на речке. Анюта ее заманивает на дачу — покушать или еще чего, — а той все равно на даче с Петей встречаться. Одним словом, она ее душит и уезжает к любовнику. Приходит, а у самой нервы… и раздумья: труп-то остался. Говорит ему, что к семи вернется, а сама мчится в Отраду прятать. Ну, тут влез этот Вертер с билетами — и она уезжает обратно в Москву. А нервы все-таки сдают. Возвращается ночью, обыскивает дом, находит труп и перепрятывает. Она, она — и по времени все сходится.
— Мало ли что по времени, — проворчал Василий Васильевич. — По времени и Борис мог успеть: на работе его видели утром и вечером, а на какой он там машине занимался — это еще неизвестно. Не время важно, а психология.
В наших прениях Игорек обычно делал ставку на Анюту, бухгалтер же «отдавал предпочтение» математику.
— Именно что психология! Мужчине незачем ее убивать, как вы не понимаете? Незачем! Она ж его любила — кого-то там… не сопротивлялась и так далее. Анна Павловна — больше некому.
— Она была в это время в Москве, — вмешался я. — Петя настаивает, что Марусю убили где-то в четыре. В пять минут пятого она была еще теплая.
— Конечно, теплая — жарища за тридцать. А Петя со страху еще и не то скажет, — Игорек задумался и добавил: — Впрочем, Анна Павловна и из Москвы успевала приехать, убить и опять к любовнику вернуться. Где она больше пяти часов шлялась?
— По Бульварному кольцу, — ответила Анюта, входя в палату; я похолодел. — Люблю старую Москву. Очевидно, Дмитрий Алексеевич уже всех ввел в курс дела. Тем лучше: не придется объясняться.
— Нет, Анна Павловна, придется.
— Зачем? Я разоблачена, передавайте материал в прокуратуру.
Анюта улыбнулась насмешливо и прошла к отцу. Я невольно улыбнулся в ответ. Сколько ж она успела подслушать? Неужели все, что Игорек нагородил?
Помощники мои затаились, Анюта принялась ухаживать за отцом. Горшок в больничном обиходе называется «уткой» — этот заветный предмет снится по ночам, ведь на мне трое неподвижных. Она бегала с «уткой», потом побрила, умыла, причесала отца, поила его молоком… Я наблюдал за ней и готовился к бою, уже наполовину проигранному: не удалось застать врасплох, надо же так попасться! Для полноты картины не хватало художника — и он пришел, остановился на пороге, огляделся, пожелал всем доброго утра. Подошел ко мне, вынул из полиэтиленового мешочка несколько пачек «Явы» и апельсины, выложил все это в тумбочку и сел на табурет рядом с моей койкой. Если б можно было все переиграть, хоть свидетелей ликвидировать на время, но… может быть, оно и к лучшему? Сама собой складывалась «очная ставка» с привкусом скандала. И я решил подогреть атмосферу.
— Анна Павловна! — громко сказал я. — Дмитрий Алексеевич вас не выдавал, не сверкайте так на него глазами. О том, что вы его любовница, я узнал из другого источника. Он только добавил подробностей.
Тут на меня сверкнул глазами художник и вскочил, но меня уже понесло. Я не знал, кто задушил девочку, возможно, никогда не узнаю, однако ее близкие, все четверо, своей крутней и ложью неимоверно запутали дело. Во мне закипал почти гражданский гнев.
— И меня, Анна Павловна, меньше всего интересуют переживания дамы, мятущейся между мужем и любовником. Это слишком высокая тема, чтоб я посмел ее коснуться… высокие, святые чувства: и хочется, и колется, и мама не велит…
Анюта вздрогнула, странно взглянула на меня и пробормотала:
— Откуда вы знаете?
— Все это уже отражено в классике: роковой треугольник, долг и чувство, любовные утехи и семейная скука. И самое страшное: а вдруг узнает муж? — я выбирал детали наиболее пошлые, я вызывал их обоих на возражения: что-то раскроется в споре! — но они молчали. — Вы испугались скандала и все скрыли — понятно, понятней некуда. Повторяю, в дамских переживаниях я копаться не намерен. Но скажите: вы догадываетесь, кого любила и боялась ваша сестра?
Анюта глядела на меня широко раскрытыми пустыми глазами, Дмитрий Алексеевич заговорил с недоумением:
— Но разве не мальчишку? Бросила сцену, загорелась в университет поступать… и потом: зачем бы она мне врала?
— Дмитрий Алексеевич, ну кого может напугать Петя? И девочка была не из пугливых, судя по всему.
— И все же она любила мальчишку, как это ни странно! — упорствовал художник. — Вы бы слышали, как она сказала об этом…
— А, перестань! — оборвала его Анюта. — Она была редчайшая актриса и жила этими своими выдумками…
— Ее смерть — не выдумка, Анна Павловна. Вы не знаете, с кем она должна была встретиться в среду, когда ее убили?
— Я ничего не понимаю! — закричала Анна.
Впрочем, мы кричали все трое, стоя друг против друга посреди палаты, а приговоренные к койкам свидетели лежали, замерев. Оригинальная очная ставка.
— Ничего не понимаю и знать не хочу ваших намеков! Что вам нужно? Да, я во всем виновата! Да, я ее бросила, уехала к любовнику, копалась в своей душонке, тряслась за свою шкуру. Довольны? А я ничего не хочу, вообще ничего!
Анюта бросила на меня прямо-таки ненавистный взгляд (давно уже никто не принимал меня так всерьез!), схватила матерчатую сумку и крупным, резким шагом вышла из палаты. Признаться, я превратился в «профессионала» и следил за ее походкой: «торопливый бег», «быстрый легкий шаг» в светелке, над погребом… Я опомнился и кинулся к двери, крикнув на ходу:
— Дмитрий Алексеевич, обязательно дождитесь меня!
Она быстро шла под кленами, я догнал ее и схватил за руку.
Засияли голубые глаза, и я вдруг забыл обо всем.
— Анюта, простите ради Бога…
— Ну неужели вы не понимаете? — сказала она равнодушно, но ее всю трясло. — С тех пор как я увидела папу там, в погребе — после маминых похорон — мне абсолютно все равно. Я умерла, понимаете? Меня нет.
— Нет, нет, это не так… так не должно быть, — забормотал — у вас есть жизнь, вы прекрасны, и мы раскроем тайну.
— Зачем? Они не вернутся.
— Мы найдем убийцу.
— Зачем он мне? Я их больше не увижу.
— У вас есть отец.
— Он меня не знает. Ему все равно, кто за ним ухаживает.
— Как вы ошибаетесь. Любовь чувствуют не разумом.
— Ань! — раздался сиплый голос: возле нас стояла санитарка Фаина, похожая на старую швабру, и с интересом слушала. — Твой вчера от котлет отказался, я их скушала сама. Чтоб ты знала…
— Пойдемте! — я опять взял Анюту за руку и увлек на боковую тропинку.
— Куда вы меня тащите?
— В беседку. Мне хочется с вами поговорить. Можно?
— А вы не будете копаться в дамских переживаниях? — с отвращением спросила Анюта. — Как вы сказали: и хочется, и колется, и мама не велит? Мама как раз знала и не велела.
— Любовь Андреевна! — воскликнул я.
— Да, да, случайно. И всё. Я поиграла во взрослые игры — все кругом играют — и будет. Доигралась. Чтоб больше к этому не возвращаться, скажу: ни муж, ни Митя мне и раньше не были нужны, а теперь подавно. Все — пустяки и пошлость.
— Какой такой Митя?.. Ах да! Он вас любит.
— Перебьется.
Я ей не верил: «Только с тобой я себя чувствую настоящей женщиной» — так ведь она сказала ему? — но настаивать боялся.
— Анюта, признайтесь, почему вы мне не доверяете?
— Это вам Дмитрий Алексеевич сказал?
— Да.
Она остановилась на мгновенье, улыбнулась насмешливо и нервно, как там, в палате, и ответила:
— А об этом вам ни в жизнь не догадаться. Ладно, давайте ближе к делу. Хотя я действительно ничего не знаю, и ваши да вешние вопросы о Марусе меня просто поразили.
Мы вошли в дворянскую беседку. Глаза слепил июльский плеск воды, камыш шуршал, легкие ветви шелестели, и отчаянно надрывалась какая-то птица на кладбище, на том берегу.
— Боюсь, кое-каких переживаний коснуться все-таки придется. Например, почему вы приехали к Дмитрию Алексеевичу в день исчезновения Маруси днем, а не вечером?