Заката, золота и пурпура действительно не было. Но беседка была, был блокнот и белесые сумерки. Я понимал, что дважды одна приманка вряд ли сработает, но я ждал… чего я, собственно, ждал?.. Вот зашевелятся кусты, и я успею перехватить… ну, не перехватить, ладно, с моей рукой… успею что-то заметить, хоть силуэт, край одежды, ощутить чье-то дыхание, испуг и ярость… Я ждал, потом забыл обо всем, задумавшись уныло и безнадежно («Теперь она так не считает!»), так что самому стало наконец противно. Встряхнулся. Надо заниматься делом.
Итак, четверг, семнадцатое июля. День знаменательный, в каком-то отношении даже роковой: я вспугнул убийцу и заставил его действовать.
С чудовищным воображением я ставлю себя на его место. Вот он бежит через березовую рощу, что-то упустил, возвращается, лезет в окно… Убитая исчезла бесследно! Непостижимый ужас. Он на этом не успокаивается, не может успокоиться: тело необходимо найти и закопать.
Свидетелем каких-то действий убийцы, возможно, становится Павел Матвеевич. Но его опасаться нечего. Вообще опасаться нечего: никаких улик, никаких доказательств, никаких свидетелей на следствии не всплывает. Убийца мог бы вздохнуть спокойно и постараться все забыть, как страшный сон — кабы не одна загадка, которая временами, наверное, все же должна была мучить его: каким образом тело оказалось в погребе? Значит, существует в этом мире человек, который незнамо с какой целью влез в это преступление и помог убийце — человек, который наверняка что-то знает, но молчит, не шантажирует. Убийца ощущает незримую, неуловимую зависимость от него.
Проходит три года. Шесть человек в саду Черкасских. Частный сыщик намекает на тайного свидетеля и приводит неоспоримые доказательства его существования: время, место, способ убийства, золотой браслет с рубинами. Что при этом должен подумать убийца: неужели всплыл тот самый его таинственный «благодетель» и наконец заговорил? Или «благодетель» и свидетель — разные лица и по-разному замешаны в преступлении? Впрочем, думать убийце особенно некогда. Художник уговаривает сыщика немедленно, в сопровождении всех действующих лиц, отправиться в милицию и предъявить блокнот с данными об этих свидетелях-благодетелях. К счастью, сыщик отказывается это сделать, и убийца понимает: никаких прямых данных о нем пока что нет, одни подозрения. Тогда чего он боится? Не чего(все улики и следы давно уничтожены, он наверняка избавился от браслета и уже невозможно отыскать труп), он боится не чего, а кого— именно: своего неведомого «благодетеля», поскольку не понимает смысла его действий.
На роль свидетеля среди присутствующих как будто годятся двое: юноша, который околачивался на даче в самое горячее время, и художник, давно копавший это дело и теперь из трусости готовый бежать в милицию.
Ночью в роще я допрашиваю Бориса, актер подслушивает. Они оба знают от меня, что в субботу в двенадцать я буду ждать математика в беседке, наверняка с блокнотом: я с ним не расставался на допросах. И преступник совершает следующие действия: расспрашивает Петю, звонит художнику, крадет блокнот и картину.
Кража блокнота логична и понятна.
Звонок Пете… словечко «слышал» не дает мне покоя (должно быть, и убийце). Из того, что я выложил подозреваемым в тот четверг, следует, что свидетель видел, а не слышал. Видеть он мог последствия преступления — мертвое тело, а слышать — живые голоса из открытого окна. Именно это, видно, беспокоит убийцу, этого признания он добивался от Пети.
Ночные звонки Дмитрию Алексеевичу. Почему убийца не заговорил? Хотел просто попугать? Или не решился подать голос, слишком знакомый свидетелю?
Кража портрета пока что совершенно необъяснима. Но меня она почему-то очень тревожит, возможно, повлияло тягостное Петино впечатление. Придется побывать в мастерской и расспросить Дмитрия Алексеевича (вот что меня тревожит! не портрет, а сам художник, точнее, опасность, которая, я почти уверен, ему грозит)… так вот, надо расспросить Дмитрия Алексеевича о сеансах, на которых он писал свою загадочную «Любовь вечернюю».
Кажется, из всего этого можно сделать вывод: преступление совершено одним из тех, кто присутствовал на даче в вечер четверга. И как у убийцы есть два предполагаемых свидетеля, так и у сыщика соответственно два предполагаемых преступника. Дмитрия Алексеевича и Петю я отношу к первому разряду (хотя бы потому, что они не могли украсть блокнот), Бориса и Нику — ко второму. Анюту исключаю вообще, безо всяких доказательств, доверяясь интуиции.
Борис. Именно после разговора с ним (а может быть, за ним?) Павел Матвеевич поспешил в Отраду. Я только не понимаю, зачем он рассказал о браслете… Вот зачем (ответил мне мой внутренний голос) — он расставил тебе ловушку, и ты в нее попался.
Допустим, он хочет проверить, что я знаю, и дает мне ложные сведения об этом браслете с рубинами: на самом деле, может, он серебряный с сапфирами или платиновый с изумрудами и т. п. Я при всех повторяю его описание и тем самым подтверждаю: о браслете мне известно только с его слов. Борис имел возможность вернуться в беседку и украсть блокнот.
Ника. Что значат слова Анюты: «Поинтересуйтесь у Ники, зачем он ездил на сеансы нашего портрета. И не верьте ему»? В его распоряжении было трое суток (и открытое окно), чтобы осмотреть дом и вывезти труп. Правда, если признать, что все это проделал не Борис, а Ника, непонятным становится поведение Павла Матвеевича, его поездка в Отраду ночью. Но, во-первых, могло случиться роковое совпадение: актер и отец убитой случайно встретились на даче именно в ту ночь. Во-вторых, если убийца Ника, можно поверить показаниям Бориса, что у Павла Матвеевича еще в прихожей начался безумный бред. И вот уже три года, как эти загадочные полевые лилии…
Тут я не увидел, не услышал, а как будто почувствовал, что на берегу, совсем близко, зашевелились кусты… кто-то идет? Выскочил из беседки и нырнул в предгрозовые тяжелые заросли, услышал отчаянный крик: «Иван Арсеньевич!», тотчас вынырнул, у меня пропала охота продолжать погоню, впрочем, я что-то не понял, я что-то… Верочка кричала, запыхавшись, возле самой беседки:
— Иван Арсеньевич! Обход! Скорей! Уже в третьей палате!
Ударили первые дождевые капли, засверкало и грянуло… Небесный гнев! Не помню, как мы пробежали лужок с ромашками и венериными башмачками, кленовую аллею, поднялись по ступенькам — и я очутился прямо в объятиях Ирины Евгеньевны в окружении свиты, шествующей по коридору. Меня журили строго, но по-матерински («Хотите остаться калекой? У вас вся жизнь впереди!», «Нервы, молодой человек, нервы!»). Я оправдывался, ссылаясь на законы художественного творчества, в том смысле, что «мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв»… впрочем, не помню, ничего не помню. Гроза бушевала до рассвета, я убеждал себя, что ошибся… мираж, оптический обман: ну разве можно различить в сумеречной зелени мелькнувшее зеленое пятно — пышный подол сарафана из ситца? Нельзя! На рассвете я себя в этом почти убедил.
ЧАСТЬ IV «ТОЛЬКО НИКОМУ НЕ ГОВОРИ»
Вчера на рассвете я себя почти убедил, что Анюта не могла быть в кустах возле беседки. Она пришла после обеда в бледно-голубом платье, в том самом платье, в котором я увидел ее в первый раз. «Вот если бы она была в голубом, — размышлял я, наблюдая за ней, — или в джинсах, я б точно рассмотрел, а так… ошибся, конечно!» Я приободрился и робко спросил:
— Какая гроза страшная была, правда?
— Я не боюсь, — процедила она, не оборачиваясь.
— Но в лесу все-таки как-то не по себе. Эти вспышки…
Анюта наконец обернулась — чистые правдивые небесные глаза.
— Не знаю, что творилось в лесу, я не выходила из дому, и она ушла, не попрощавшись.
Врет! Я почувствовал, что она врет. Зачем? Кому она помогает? Да ведь не может быть!.. А чудовищное воображение — будь оно проклято! — уже работало. Она оставляет сестру на речке и едет в Москву к своему любовнику. «Только с тобой я чувствую себя настоящей женщиной!» Стоило мне подумать о ней или увидеть… Ну ладно. Она едет к своему любовнику, но что-то тревожит ее… Ее тревожат слова Маруси: «Не оставляй меня одну, я боюсь». Возвращается в Отраду. Пляж. Их место на Свирке. Дача. Еще из сада она видит открытое окно и свет. Вот она проникает в светелку… быстрые легкие шаги над погребом, где притаился Петя… Господи, да что это я! Ведь в окно влез убийца! Убийца, а не Анюта, у нее есть ключ, и она не могла задушить свою сестру!