Об этом тоже мог бы рассказать капитан Сухарев, о сапогах хотя бы. Хорошие были у Володи сапоги, только что пошил их из трофейного хрома, на свиной подошве, тоже трофейной. Они и сейчас были на нем, на Иване Сухареве, эти сапоги, жали первые дни, а теперь разносились, сапожки что надо… Однако вряд ли стоило матери об этом рассказывать, оттого он и поджал ноги, чтобы спрятаться от ее ясновидящих глаз.
— Китель на нем был, подворотничок свежий, фуражка на груди. И салют дали, все как полагается при геройской смерти, — вот как он ответил.
— И надпись на могилке стоит? — переспросила она.
— А как же? Обелиск. Из жести, правда, но это, так сказать, времянка, по первому случаю. Потом его заменят на постоянный, на этот счет особый приказ есть. Могилка-то братская, в ней восемь человек, которые все под Визендорфом полегли. Но Коркин первый стоит, верхней строкой, как старший по званию.
— Это хорошо, — снова согласилась Вера Федоровна и скупо улыбнулась, потом провела рукой по глазам, словно сгоняя паутинку, но глаза все время оставались сухими, это Сухарев усек. — У Петра-то даже могилки нет, — продолжала она. — Прислали, пропал без вести, и все. Но теперь-то я и адрес знаю, может, самой доведется на могилке побывать.
Сухарев с готовностью отозвался:
— Я вам планчик набросаю. — Хотелось ему тут услужить, раз его так по-доброму встретили.
Она опять качнула головой:
— Спасибо, в планах-то я не очень разбираюсь. Словами найду.
— Могила как раз против школы, или что там у них было, — старался Сухарев и все ноги поджимал. — Двухэтажное такое здание, оно сразу выделяется, отчетливый ориентир… Я вам, мамаша, вещи его привез, — ухватился за мешок и начал тащить из него с пояснениями: — Вот портсигар плексигласовый, папиросы выдали, не успел докурить. Вот сберегательная книжка, как вы есть теперь законная наследница, у него тут четыре тысячи с лишком. А это бумажник. Тетрадь серая, тут сплошь формулы и стихи. Верно, ученым стать хотел или поэтом. Еще бинокль трофейный, цейсовский, восьмикратный, классная вещь. Если вам за ненадобностью, хорошие деньги можно взять. А вот узелок с орденами и медалями. Представили на третий орден, посмертно, — Сухарев полагал, что Коркин погиб обыкновенной смертью и вовсе не героически, как о том сообщается в похоронке, но теперь он с опытом, если надо, так распишет. — А это письма, ваши и его боевых и школьных друзей, вот финский нож ручной работы сержанта Зазнобы, его тоже хлопнуло чуть погодя, — он вытаскивал предметы и раскладывал их аккуратной горкой на столе, облегчая мешок и душу свою и продолжая радоваться, что у него так складно получается в этом доме.
Вера Федоровна смотрела безмолвно, как он исполняет свое дело. Потом рука ее заскользила по портсигару, тряско оглаживая его матовую поверхность. Отложила портсигар, тетрадь, взяла бинокль, провела по нему пальцами и тут же отодвинула, подняла нож, держа его на руке, пальцы ее двигались по предметам и не могли остановиться, словно она старалась запомнить их на ощупь. Сухарев заметил, как померкли ее глаза, но не придал значения. Он раскрыл было бумажник, лежавший на столе, но Вера Федоровна остановила его движением руки:
— Это я после посмотрю, когда срок наступит. А вы возьмите там, с этажерки, альбомчик голубой. У меня что-то ноги нынче устали.
Сухарев присел на корточки, противно скрипнув сапогами, вот проклятые…
Альбом лежал поверх книжек. Это были учебники за десятый класс, корешки покрылись пылью, альбом же чист и свеж. Он положил альбом на колени.
— Подвиньте сюда, — сказала Вера Федоровна, не меняя положения тела.
Дверь резко распахнулась. В комнату почти вбежал коренастый парень в замасленной телогрейке. Молча подскочил к буфету, запустив руку, вытащил кусок хлеба, погрузился в него зубами, выбирая мякоть. Скользнул взглядом по Сухареву и тут же уставился в хлеб.
— Руки хоть вымой, — безропотно сказала Вера Федоровна и на той же ноте кончила: — Володи нашего не стало. Вот товарищ оттуда пришел… и вещички тебе в наследство…
Парень слушал, не выпуская хлеба. Закопченные, цвета хлеба, руки мелко задрожали. Скулы двигались автоматически, дожевывая корку. Он снова посмотрел на Сухарева, повернулся и выбежал из комнаты, так хлопнув дверью, что лампа на столе закачалась.
— Дима, младший мой, еще семнадцати нет, — слышал Сухарев спокойный, обескровленный голос. — Все в армию просился, не взяли, так он на заводе…
— Куда это он? — спросил Сухарев, имевший слабое понятие о тыловой жизни.