Он должен убежать. Сквозь огонь и воду. Сквозь камень и асфальт. Улочка — проскочил. Железный гараж — перемахнул. Тяжелый подъезд — вбежал. Второй этаж — прямо из окна на крышу. И вниз на асфальт.
Он оказался в глухом каменном колодце, и все четыре стены поднимались отвесно, глаз не прощупывал даже самой малой трещинки на камне. Асфальт зализан катком, камни слеплены раствором на века. Больше всего это было похоже на прогулочный дворик тюрьмы, но там хоть дверь есть, напоминание о внешней жизни. А тут всего одно окно, из которого он прыгнул сюда, как в собственную могилу. Всем неудачникам мира не хватало одной минуты. И в западню они всегда попадаются сами.
Сапоги затопали по лестнице:
— Он здесь. Посмотри на третьем этаже.
— Окно открыто. Он прыгнул сюда.
— Тут высоко, не прыгнешь. И куда прыгать? Тут же склеп настоящий.
— Он там. Больше ему негде быть.
Четыре железобетонных лба стояли в глухом дворике, оглядывая однообразные отвесные стены. Дворик был пуст. Только что здесь был человек, опасный государственный преступник, которого вывели на тюремную прогулку, и вдруг его не стало.
— Куда он делся? — спросил первый лоб, видимо самый старший и потому наиболее тупой.
— Он исчез, — сказал второй лоб, самый наблюдательный.
— Пропал, не оставив адреса, — сказал третий лоб, ибо он был философом.
— Аминь, — сказал четвертый, самый набожный.
20
— Валентину Сергеевну можно? Здравствуй, Валюша, это я.
— Здравствуйте… Ой, Ритуля. Я тебя не узнала, богатой будешь.
— Тогда одолжу тебе ровно половину. Пора бы мне в долг давать, а то все беру, беру… одарить нечем.
— Как хорошо, что ты позвонила, я сегодня и не ждала…
— Я за хлебом спустилась, смотрю: будка свободна. И как раз двушка в руке зажата, все сошлось.
— Я вчера к тебе на работу звонила. Мне сказали, что ты только что вышла.
— Круговая порука в действии. Я там и не была.
— Что нового, Ритуля? Как с переводом?
— Отчего я звоню? Мне сон был.
— Оставь, прошу тебя, это полная нелепица. А что тебе было?
— Бегут по полю в атаку рядом друг с другом — и твой и мой.
— Это вчера по телевизору показывали, вот тебе и было.
— Ты же знаешь, у меня нет телевизора. Разве что я начала принимать изображение напрямую, без телевизионного приемника, пользуясь тем, что оно сидит во мне.
— Я всегда говорила, что ты слишком чувствительная и тебе это вредно. Трудно мне с тобой, Ритуля.
— Уверяю тебя: что-то будет. И не далее как сегодня, в субботу.
— Я тебя умоляю, довольно отлынивать. В кои веки досталась такая удача, берись за перевод. Тебе трудно войти в работу, я понимаю, вот ты и хватаешься за любые смягчающие обстоятельства. И сон твой от лени. Если хочешь, приезжай ко мне, поедем вместе на дачу.
— Я уже настроилась на свои стены. Лучше ты ко мне: я курицу достала, праздничный заказ получила.
— Слушай, это же полное безобразие. Давай на завтра договоримся. Мы же всю неделю не виделись, то ты, то я…
— Вот и собирайся…
— Ну никак, Ритуля, хоть убей. Все-таки они там без меня никак не могут, я должна на дачу. А завтра к тебе, побереги курицу.
— От Евгения Петровича ничего не было, Валюша?
— Что ты? Откуда? Я вообще на него не надеюсь. Какая-то случайная оказия, явно непроверенная.
— А я верю. Это же невозможно себе представить, чтобы от человека никакого следа не осталось. Ну хоть слово, предмет одежды, хоть строка на бумаге, всего одна строка. Не бывает же полной бесследности.
— Вообще-то, ты права, Евгений что-то знает, но он не договаривает, я чувствую.
— Молчит… он такой…
— Он обязан молчать — по мандату долга. Но я его заставлю говорить, я ему развяжу язык… Как только появится у меня. Иначе разгромлю его с сухим счетом.
— Мы на него двойным ударом… Ну прямо завтра, а? Организационные мероприятия принимаю на себя. И на моей территории.
— Честное слово, Ритуля, я не подведу. Завтра в восемнадцать ноль-ноль по московскому времени… Прямо с дачи…
— Так я буду ждать. Привет всем твоим.
— Целую, Ритуля.
— Обнимаю, Валюша.
Маргарита Александровна повесила трубку и вышла из кабины, очутившись на краю плоского пустыря, с двух сторон обставленного рядами светлых панельных домов.
Она пошла через пустырь, обходя слишком явные застарелые лужи и пытаясь выбрать дорогу посуше, хотя на ногах у нее были резиновые полусапожки салатного цвета — почти в тон травы, пробивающейся под ногами.