Сухарев не выдержал и засвистел, пытаясь спустить… ну как бы это получше… избыточное давление, что ли? Бывало, сам вспомнишь что-нибудь сомнительное из собственного прошлого и засвистишь на манер Сухарева. При этом нельзя не учитывать, что не всем знакомо подобное состояние: ведь большинство людей не имеют за спиной стыдных поступков, путь большинства благороден и прям. Но и то меньшинство, которое иногда все же стыдится за те или иные былые поступки, старается как можно быстрее изгнать из памяти такое воспоминание. Свистнешь по-сухаревски, и, глядишь, пар вышел, давление снова нормальное, воспоминание испарилось. Но все равно, учтите, оно когда-нибудь вернется снова. Можно спокойно жить, работать, разъезжать по свету, годами не вспоминая о былом прегрешении, но никогда не знаешь, в какой момент заговорит твоя проснувшаяся совесть, где, когда накатится на тебя стыдная волна. Что же делать в таком случае? Еще разок, свистнуть, сбавляя избыточное давление.
Иное дело сам Сухарев. Он был меньшинством даже в меньшинстве, то есть явным исключением. В таких случаях он не только не спускал пара, а усиленно цеплялся за свое воспоминание. Лишенный самоанализа в юности, он с лихвой наверстывал упущенное после тридцати пяти, когда завершился процесс первоначального духовного накопления. Он впивался в воспоминание в начинал самострастно расковыривать его.
Вот когда он вцепился в тот далекий апрельский день. Конечно, не в том дело, что Володя Коркин погиб — он ли один? А в том дело, что он, Сухарев, приехал рассказать о смерти друга людям, которых он не знал, — и как же он провалился! Ворвался в дом, солдафон несчастный, наследил своими (своими ли?) сапожищами, наколбасил, порушил.
События того дня отчетливо воскресли в памяти, словно это случилось не двадцать пять лет назад, а на прошлой неделе, — и все это воскресло, едва он сказал вслух о матери. Как нагло он ввалился к ней, какой бездарный тост предложил: за победу, мамаша! И она стерпела, не выгнала прочь с его американской тушенкой. А Маргарита Александровна? Недаром ты о матери сначала вспомнил, с Маргаритой-то Александровной еще стыднее было. Ведь еще в Древнем Риме на домах рожениц вывешивали предупредительную надпись: «Этот дом является священным убежищем». А ты вломился, ослеп при виде ее лица и тут же подло подумал, что она теперь свободна и, следовательно, может достаться ему. А какую самодовольную записку ей написал: о хвосте не беспокойся, слово-то какое хамское! И подарков нахватал в больницу, чтобы купить ее благодарность, и после продолжал свои домогательства да еще мерзко использовал имя погибшего друга в письме, чтобы добиться ответа. Слава богу, она промолчала.
Он казнил себя, не зная меры и без надежды на снисхождение, но почти сразу сработал автоматизм самооправдания, который до поры до времени незримо сидит в нас и услужливо приходит на помощь в убогие наши минуты. Разве он виноват, это не он, это пуля виновата, а он просто ослеп при виде Маргариты Александровны, все слова из головы выскочили — что в том стыдного? Влюбился в беременную, ну и что? Помнится, это уже было у кого-то из американцев, только у Сухарева был свет в апреле и об американце таком он и слыхом тогда не слыхивал, равно как и про римские надписи…
А стыдная волна не отливала, хоть он притерпелся к ее жару. Не первый раз являлось это воспоминание, но до сих пор ему удавалось отмахнуться от окончательных выводов, ибо все скрашивалось той безответной любовью… Но сегодня есть повод покончить с этим. Давай же разберемся спокойно, без надрывов и переборов.
Сухарев изготовился к единоборству с самим собой: извлек из чемодана бутылку виски, шоколад. Пригубил.
Итак, начнем, пожалуй. Ты ляпнул? От этого никуда не денешься. А что? Если бы по-умному сделал, что переменилось бы? Легче бы им стало от своей интеллигентности? Логично? Пока да. Допустим. Но ты, кажется, сказал о пуле. Разве может быть виновата пуля? Как можно обвинить кирпич, упавший на прохожего? Значит, есть кому ответить за пулю?..
Самобичевание, похоже, получалось жалким, вымученным, а ему бы хотелось поглубже да с вывертом, чтобы обнажить себя до предельной глуби и найти в том обнажении сладостное упованье или безжалостный суд на будущее. Но слишком много случилось наслоений на данном эпизоде, тут всегда можно было вывернуться с отвлекающим ударом. Зато яснее стали причины дорожного сну: Поль Дешан и Володя Коркин погибли в один день — и приснились в одном сне… Ладно, что было, то было, тогда ворвался и наследил, а нынче привез радость вдове. Баш на баш, расквитался за старый промах. Тогда кричали звериным воем, валились с дивана, а нынче такое же известие — радость для одинокой души. А что: вырваться из безвестности смерти — разве не радость? Пенсия… А награда? — немало наберется сопутствующих посмертных радостей. Вот ты и ушел от своего стыда. Самокопания не получилось, вместо того справил праздник мелкого себялюбия, можешь дохлебывать виски, ты заслужил свою порцию.