Но это, повторяю, мелочи. А главное, что он выглядел здоровым и даже успел загореть где-то, опять-таки в нарушение сезонного расписания. Он отпустил бороду, чтобы казаться более современным.
Я даже не заметил, как он вошел. Он сидел в кресле у окна с задумчивым видом, но глаз от меня не прятал.
— Здравствуй, Володя, — сказал я. — Ты давно здесь?
— Здравствуй, Иван, — сказал он, голос у него был хриплый и стылый, я даже испугался.
— Как ты себя чувствуешь? Ты нездоров? — спросил я с тревогой.
— Это у меня хроническое, — сказал он. — Ты не волнуйся, для моего положения я чувствую себя вполне сносно. Ты тоже, я смотрю, в полном порядке. По-моему, ты пришел сюда в первый раз, а чувствуешь себя как дома.
Маргарита Александровна, как и обещала, ушла в себя и не реагировала на голоса, обхватив ладонями голову и опершись локтями в стол. Марина, поскольку она первая обнаружила Володю, с участием слушала нас, пытаясь разобраться в смысле наших слов, скрытом от нее завесой времени.
— Я живу далеко отсюда, Володя, — продолжал я. — И сюда меня ты привел.
— Вот как? И я далеко отсюда, в другой земле. Боюсь, что я тебя сюда не посылал. Возможно, и сам я здесь лишь по твоей воле, впрочем, это не имеет значения. Ты с дочерью разговаривал? Красивая у тебя дочь, Иван. А я вот все сына своего хочу посмотреть.
— По-моему, он сейчас в отъезде, — наивно предположил я.
— Разве вы не сын? — продолжала удивляться Марина. — Я уж думала, вы станете мне старшим братом.
— Я знаю, где он, — отвечал Володя с устоявшейся болью. — Но все равно посмотреть хочется. Я думаю: а вдруг там случилась ошибка?.. Теперь я отвечу Марине: я не сын…
— Кажется, я понимаю, — протянула Марина. — Вот это номер.
— Я не сын, — продолжал задумчиво Володя, — потому что не успел стать отцом. Мое письмо опоздало. Его опередили другие добрые дела…
— Не понимаю, о чем ты, — хотел было обидеться я, но тут же понял, что это лишено смысла.
Он пожал плечами:
— Я ни о чем, просто так. Скажи лучше, о чем вы сейчас говорили?
— Марина нас критиковала, а я держал оборону.
— Почему ты считаешь, Иван, что до сих пор должен держать оборону?
— Как иначе?.. Коль она нападает…
— В таком случае все ясно. Я пришел сюда лишь потому, что вы слишком много говорите.
— Мы же о тебе говорим. Что же ты предлагаешь, Старшой?
— Не говори ни о чем лишнем, Иван. Только спроси себя: правильно ли я живу?
— Так правильно или нет? Ответь нам.
— Я этого не знаю, Иван. Я отстал от жизни, мне вас все равно не догнать. У вас свой исторический опыт, которого я не имею. Я слышал, ты стал шибко грамотный, звание заработал, хотя и не сделал особых открытий. Так откуда мне знать, правильно все это или неправильно? Я тоже не открыл своего закона, правда, в последнюю секунду мне что-то явилось, но было уже поздно. Так что твой вопрос не ко мне, Иван.
— Вот видишь: и ты! Я снова между двух огней. Дочь шпарит в меня из будущего, вечный конфликт отцов и детей, а ты теперь лупишь по мне прямой наводкой из прошлого, отцы и деды, это уже что-то новое. А мне куда прикажете деваться? Отбиваюсь как могу.
— Я никого не осуждаю, Иван, я не имею на это права. Я лишь смотрю и наблюдаю: гарнитуры, диваны с мягкой обивкой, картинки, много электронных аппаратов, весьма миниатюрных, вот бы покопаться.
— По глазам вижу, осуждаешь. Ты меня глазами осуждаешь, Старшой.
— Так вы тоже защищаете гарнитуры, этот позор двадцатого века? — Марина вскочила со стула, до сих пор она вроде бы мирно слушала наш разговор, дожевывая ближайший бутерброд, но тут не выдержала и кинулась в очередную драку, на этот раз к креслу, в котором сидел самый беззащитный из нас, Владимир Коркин. — Вы такой молодой, а уже про гарнитуры, словно никогда их не видели. За что же тогда погибали те, которые погибли?
— Я знаю, за что, — кротко ответил он, выдержав ее взгляд. — Мы погибли не за гарнитуры. Мы погибли за победу.
— Простите, — Марина остановилась, будто на невидимую стену наскочила. — Так это вы товарищ моего отца? Я не сразу сообразила, я сначала думала, что вы мальчишка с улицы, ну те, которые с гитарами… Потом еще глупее подумала…