Из костела доносились приглушенные стенами звуки органа. Я вошел внутрь. Прихожане сидели на деревянных лавках лицом к богу. Звучала проповедь. Потом они молились на чужом языке. Я не воспринимал слов, но сразу проникся ритмом, это был ритм моей молитвы.
— Это «Отче наш»? — спросил я у соседа старичка.
Он ответил: да.
Я влился в этот ритм и зашагал дальше. Встречные здоровались со мной, я благодарно отвечал им. В автобусе вкусно пахло хлебом.
В самолете он заснул сном праведника и спал до самой посадки.
Гуцул же Василий записал в суточном рапорте:
«Турист И. Сухарев не выдержал трудностей восхождения, на базу не вернулся. Прошу считать выбывшим с маршрута, а также снять с довольствия».
Дома его ждала телеграмма, искусно сбитый коктейль из восторгов, вины и нахальства: покорила третью вершину обеспокоена твоим отсутствием следую маршруту позор дезертирам телеграфируй прибытие домой здоровье Маринки обнимаю тоскую твоя Виктория.
Первый обед прошел в чинном молчании. Обедали втроем: профессор Мурасов, его жена, его зять, молодой кандидат Сухарев Иван. За все время была сказана, кажется, одна фраза: какое нынче число? — оставшаяся, впрочем, без ответа. От этого обеда пахло валидолом и несколько недель потом пыли зубы.
Профессорша зачастила на телеграф. Шла проработка версии.
Он встречал Викторию на аэродроме. Стороны обменялись дипломатическими поцелуями, отправились в резиденцию, последняя дверь налево. На этот раз состоялся ужин — и довольно речистый.
— Иван Данилович, как же вы бросили Викторию? — спросила профессорша, по-видимому, версия нуждалась в обнародовании.
Сухарев не успел ответить.
— Он меня не бросал, мама, — поспешно заявила Виктория, заявляя право на собственное мнение. — Просто у него от гор закружилась голова, и врач сделал соответствующие рекомендации. Я понимаю Ивана, там действительно очень круто.
Право на окончательное утверждение версии оставалось все же за Сухаревым, и договаривающиеся стороны понимали это.
— Наверное, это фронтовая контузия, — виновато отозвался Сухарев, лишь бы не молчать болваном.
— Так вы еще и контуженный? — интеллигентно удивилась профессорша. — Вам необходимо лечение.
Вечером в резиденции Виктория объявила, повернувшись к нему спиной:
— Я тебя брошу. Ты стал слишком цивилизованным.
— Разумеется, — отвечал Сухарев, наполняясь благородным сарказмом. — Ты предпочла бы примитивные кулаки.
Виктория повернулась к нему с перекошенным лицом:
— Ты генетический эгоист. Ты думал лишь о себе, трусливо бежал, бросил меня в трудную минуту. А если бы я оступилась? упала?
— Но ведь ты не оступилась — не так ли?
— Оступился ты. А теперь играешь в благородного…
Она была столь желанна в искреннем своем гневе, что Сухарев пробовал закрыть ей рот губами, но заработал новую оплеуху — это был сигнал о том, что начинается второй виток спирали. Впрочем, на этот раз эпоха замаливания не оказалась столь длительной. Ведь теперь за его плечами опыт подкаблучника, и он почти мгновенно осознал, что в самом деле бросил свою жену во время ее опасного перехода по шаткому висячему мостику судьбы, повисшему над бурной рекой. Он замаливал грехи с помощью цитат: эрудиция годна на все случаи жизни, в том числе и для самобичевания.
Он был прощен задолго до рассвета и получил в награду сладостные причитания на тему: ты самый-самый.
Она его не прогнала. И он не ушел. Кого прогонять? Куда уходить? Они благополучно спустились с диких вершин в долину цивилизации. Разве там что-то было? Василий? Какой Василий? Росистый след? Отблеск луны — нет, нет и нет, все привиделось, нагрезилось, нашепталось. Даже удивительная ночь спуска спешила выветриться из памяти. Как можно быть счастливым за чей-то счет?
Виктория разбилась на самолете восемь лет спустя, возвращаясь домой из служебной командировки, и Сухарев остался ее первой и последней любовью.
46
Иван Данилович подскочил к столу, наполнил стакан шипучкой, в себя перелил. Он был нынче в ударе, оттого еще слаще ему балансировать на краю пропасти.
— Я вам уже говорил, — начал он, перенесясь обратно к дивану, на котором по-прежнему сидела Маргарита Александровна, — как работал в мюнхенском архиве, всего три дня назад. Был у меня разговор с архивариусом, типичный бюргер, мелкий накопитель. И тот требовал закрыть архив, ибо мы слишком пристрастны к нашему прошлому и потому не можем разобраться в истине, которая станет доступной нашим внукам лишь через сто лет.