— Рита, не надо, умоляю вас, — говорил Иван Сухарев, беря ее за руку. — Не надо больше вспоминать и волноваться, вам будет вред от этого.
— Мне? Что вы там бормочете? — она лихорадочно засмеялась. — Да мы сейчас еще сообразим на двоих. Ведь вы мой друг, правда? Просто я вам еще не все объяснила, а должна. Как о чем? Обо всем. Мы больны нашей памятью. Я вдруг увидела его лицо, это был он, Володя, и он смотрел на меня с укоризной. Я видела его отчетливо и близко, как вижу вас сейчас, и он укоряет, я испугалась: за что? разве я оказалась недостойной? Нет, нет, — задвигалась она на диване, видя, что он порывается ее остановить. — Дайте мне высказать, так надо, у меня сейчас прозрение, я все так отчетливо вижу и во все проникаю. Вам не ярок этот свет? Можно задернуть портьеру, к нам уже никто не придет. Но как бы вам лучше? У нас получился день поминовения, сколько нового мы узнали, я понятно говорю? Но я скажу, все-таки больше всех знают о войне вдовы и сироты-матери. Они и пороха не нюхали, а война сильнее всего по ним ударила. С нами боль: и наша, и их, потому что они уже не чувствуют своей боли, передав ее нам. Прилетела черная пуля, прямо в шею, кожа синюшного цвета. Эта пуля все время летела вдоль моей жизни, и она убила мои воспоминания, вам это понятно? Не надо пояснять? А теперь он отдалился от меня на двадцать пять световых лет, но светится все ярче, мне страшно подумать, неужто он погаснет, как только меня не станет? И наша боль только с нами. Кто помнит теперь Володю? Верно, вы есть единственный человек, кто еще не забыл его. Кто знает о том, что он был, хотел сына, мечтал открыть закон, кто страждет знать о том? Выведена формула: мы их не забудем! Но отчего же она так безлична, суха…
Их роли переменились. Теперь уже он должен был передать ей свою силу и мудрость. И Сухарев перебил воодушевленно:
— Вы не правы, Рита, нет! У каждого живого своя память, она нетленна. Каждый помнит своего Володю, из этого и складывается формула: мы не забудем… формулы обязаны быть лаконичными, им не дана способность детализации. Вы очень точно сказали о пуле, которая летит. Пуля в нашей памяти — у каждого своя. Но есть и общая пуля — у всего народа, это наша народная память. И эта память, память о войне, навсегда останется в народе, как шестьсот лет спустя мы помним Куликовскую битву или сто шестьдесят лет ни на день не забывали о войне двенадцатого года. И после нас Володя не сгинет в дыре забвения, он сделается крупинкой народной памяти. Их пало двадцать миллионов, и он — всего-навсего одна двадцатимиллионная крупинка, но он есть, и будет всегда. Его воскресит наша память. — Сухарев говорил, и мысль его сияла, он был готов продолжать еще и еще, но Рита прервала его.
— Лучи памяти, — молвила она с болью. — Сколь же ярок их проблеск. Но скажите мне: кто знает о том, что знали мы?
— Нет, Рита, нет, нет и четвертый раз нет! — строевым голосом отвечал он, прикасаясь к ней рукой. — Нашего с вами Володю, уверен, многие помнят: капитан Лопатин, Апасов, лейтенант Батюшков, Дима Ромашов, сержант Васьковский, Слепцов, Абраменко, Чехонин. Их не надо понуждать к воспоминаниям, они сами вспомнят. Готов ответить за то правой рукой, ведь мы иногда встречаемся на перепутьях жизни. Что делать: смертность на земле стопроцентная. В мире много шикарных могил, золото по мрамору, пантеоны, саркофаги. Возносятся медные монументы, впрочем, иногда их ниспровергают. И есть простые солдатские обелиски. Но выше всего энергия памяти. Одному для остроты печали потребен величественный мемориал на сто метров, да еще чтобы печаль его возникала под музыку, другому достанет единой палочки с безымянной дощечкой на затерянном косогоре. Чья смерть славнее? Под золотым мрамором или фанерным обелиском? Моя память не нуждается в допингах. Пусть даже кто-то забудет. Но не мы! Я скажу вам: есть память двух и есть память всех, — заключил он сияющей мыслью.
Она благодарно улыбнулась:
— Спасибо вам, я вам верю. Но в самом деле, довольно об этом, мы начинаем погрязать в наших погружениях. Сейчас я приведу себя в порядок, а вам сварю свежий кофе… Но вы точно не сердитесь на меня?