Так потекла жизнь Лэндерса в старом большом доме на Главной улице, потекла в соответствии с распорядком дня Чарли Уотерфилда, и в этот распорядок чем дальше, тем больше втягивался его гость. Он поднимался в полдень, завтракал, а после завтрака усаживался в полутемной необжитой гостиной почитать газеты. Потом обычно следовала прогулка по центральной части городка. По пути Лэндерс заглядывал в каждую бильярдную и пивную и в какой-нибудь непременно встречал Чарли. На ленч он съедал сандвич, запивая его кока — колой, куда каждый раз просил плеснуть виски. Поразительно, до чего же много было повсюду спиртного в главном городке «сухого» округа. Потом он возвращался в высокий неухоженный дом, где ему дали приют, и заваливался спать или опять читал. Вечером они втроем отправлялись куда-нибудь поужинать, а после, когда Люсин ложилась спать, начинали с Чарли объезд ночных заведений, который, как правило, продолжался до зари.
Лэндерс не мог пожаловаться на свое житье. По крайней мере он был в полной безопасности. Один лишь единственный раз Чарли коснулся его дезертирства: передавая ему книжку чистых увольнительных бланков, он сказал: «Где я взял их, там этих бумажек навалом. Можешь гостить сколько влезет».
Иметь увольнительные, конечно, хорошо, но они ничего не решали. Всякий раз, когда Лэндерс вспоминал Мейхью и его паскудные штуки с телефоном и то, что он сделал с 3516-й, он впадал в ярость — хотя тщательно скрывал ее от других — и еще и еще раз давал себе клятву, что не вернется в Кэмп О'Брайер.
Однако за вспышкой ярости и молчаливой клятвой самому себе тоже всякий раз начиналась долгая полоса убийственной хандры, которая гнала его куда глаза глядят — лишь бы было что выпить. Лэндерс не пробыл в Барлевилле и недели, как отчетливо осознал, что долго он тут не задержится.
Наутро после приезда его разбудил доносящийся из кухни дразнящий запах поджариваемой ветчины. Когда он оделся и спустился вниз, Люсин завтракала. Появление Лэндерса нисколько ее не удивило. На Люсин был какой-то мешковатый замызганный халат, из-под которого выглядывала теплая ночная рубашка. Невысокая, худенькая, она из-за огромного живота ходила переваливаясь, как гусыня. Кухня была просторная, удобная, стол у окна был залит солнечным светом. Люсин поставила перед ним тарелку аппетитной яичницы-болтуньи с коричневыми полосками ветчины и подрумяненные на огне кусочки хлеба и пошла одеваться.
Через два дня Лэндерс печально усмехался вспоминая Энни. Случилось так, как она и предвидела — он оказался с Люсин в постели, причем с опережением срока.
Произошло это совершенно неожиданно. На второе утро Люсин появилась в прелестном, до колен пеньюарчике и воздушной прозрачной комбинации. Поев Лэндерс пошел в гостиную почитать газеты, а она молча уселась неподалеку на диванчике у окна, разглядывая занесенную мелким сыпучим снежком улицу. На третье утро она внезапно плюхнулась к нему на колени смяв луисвиллскую «Курьер-джорнэл». Ни сразу, ни потом Лэндерс так и не понял, каким образом она оказалась у него на коленях. В эти часы, как нарочно, Чарли никогда не бывал дома.
Так к мерному распорядку жизни Лэндерса добавилась Люсин. Лэндерсу до смерти хотелось узнать сумеет ли он разговорить ее, поскольку, кроме односложных «привет» и «пока», он мало что слышал от нее. Они занимались любовью днем. Потом в большом стакане она обыкновенно сбивала ему сырые яйца с молоком для подкрепления сил, после чего он отправлялся в привычный обход по забегаловкам.
Чарли познакомил Лэндерса с несколькими женщинами, которые были не прочь развлечься. Почти все были замужем или помолвлены, но супруги и женихи находились у кого в действующей армии, у кого в тыловых гарнизонах, и они безумно тосковали без мужчин.
В душу Лэндерсу закрадывалось подозрение, что Чарли переспал с каждой из тех, с кем ему самому довелось провести время. Чарли ни разу не заговаривал на эту тему. Женщины тоже как воды в рот набрали ну точь-в-точь Люсин. Как будто все разом уверовали в то, что, если они молчат, значит, ничего такого не было. Видно, это давало им желанное отпущение.
Женщин было вдоволь, но Лэндерса не привлекала роль заезжего самца для утехи скучающих дамочек. На женщин его больше не тянуло, и он предпочитал коротать ночи в беседах и выпивке с Чарли.
Говорили они обо всем на свете — обо всем, кроме женщин. У Чарли Уотерфилда была одна своеобразная черта: в каждой женщине он видел леди. Он находил им любое оправдание, прощая всех и вся. Лэндерс давно заметил, что большинство его соотечественников-южан и вообще большинство американцев делят женщин на две четкие категории: целомудренные леди и продажные девки. Только черное и белое, никаких полутонов. У Чарли было иначе. Он всех числил в одной категории.