«Моя любимая!
Снова пишу тебе, потому что нахожусь в одиночестве и потому что мне тяжело мысленно постоянно беседовать с тобой, в то время как ты ничего не знаешь об этом, не слышишь и не можешь мне ответить. Как ни плох твой портрет, он прекрасно служит мне, и теперь я понимаю, почему даже мрачные мадонны, самые уродливые изображения богоматери, могли находить себе ревностных почитателей, и даже более многочисленных почитателей, чем хорошие изображения. Во всяком случае ни одно из этих мрачных изображений мадонн так много не целовали, ни на одно не смотрели с таким благоговейным умилением, ни одному так не поклонялись, как этой твоей фотографии, которая хотя и не мрачная, но хмурая и вовсе не отображает твоего милого, сладостного, словно созданного для поцелуев лица. Но я совершенствую то, что плохо запечатлели солнечные лучи, и нахожу, что глаза мои, как ни испорчены они светом ночной лампы и табачным дымом, всё же способны рисовать образы не только во сне, но и наяву. Ты вся передо мной как живая, я ношу тебя на руках, покрываю тебя поцелуями с головы до ног, падаю перед тобой на колени и вздыхаю: я вас люблю, madame! И действительно, я люблю тебя сильнее, чем любил когда-то венецианский мавр…
Временная разлука полезна, ибо постоянное общение порождает видимость однообразия, при котором стираются различия между вещами. Даже башни кажутся вблизи не такими уж высокими, между тем как мелочи повседневной жизни, когда с ними близко сталкиваешься, непомерно вырастают. Так и со страстями. Обыденные привычки, которые в результате близости целиком захватывают человека и принимают форму страсти, перестают существовать, лишь только исчезает из поля зрения их непосредственный объект. Глубокие страсти, которые в результате близости своего объекта принимают форму обыденных привычек, вырастают и вновь обретают присущую им силу под волшебным воздействием разлуки. Так и моя любовь. Стоит только пространству разделить нас, и я тут же убеждаюсь, что время послужило моей любви лишь для того, для чего солнце и дождь служат растению для роста. Моя любовь к тебе, стоит тебе оказаться вдали от меня, предстаёт такой, какова она на самом деле в виде великана; в ней сосредоточивается вся моя духовная энергия и вся сила моих чувств…
Ты улыбнёшься, моя милая, и спросишь, почему это я вдруг впал в риторику. Но если бы я мог прижать твоё нежное, чистое сердце к своему, я бы молчал и не проронил бы ни слова. Лишённый возможности целовать тебя устами, я вынужден прибегать к словам, чтобы с их помощью передать тебе свои поцелуи…
Бесспорно, на свете много женщин, и некоторые из них прекрасны. Но где мне найти ещё лицо, каждая черта, даже каждая морщинка которого пробуждали бы во мне самые сильные и прекрасные воспоминания моей жизни? Даже мои бесконечные страдания, мою невозместимую утрату читаю я на твоём лице, и я преодолеваю это страдание, когда осыпаю поцелуями твоё дорогое лицо. Погребённый в её объятиях, воскрешённый её поцелуями, именно, в твоих объятиях и твоими поцелуями. И не нужны мне ни брахманы, ни Пифагор с их учением о перевоплощении душ, ни христианство с его учением о воскресении…
Прощай, моя любимая, тысячи и тысячи раз целую тебя и детей.
Твой Карл».
Ох, сдаётся мне, письмо оборвали, подсократили. В другой редакции было ещё:
«Однако не любовь к фейербаховскому человеку, к молешоттовскому «обмену веществ», к пролетариату, а любовь к любимой, именно к тебе, делает человека снова человеком в полном смысле этого слова».
А уже после этого шли поцелуйчики… Может, и верно, что сократили. Зачем нужны в любовном письме какие-то фейербахи100 с молешоттами?101
И ещё одно письмо.
К.Маркс – Ж.Маркс, 15 декабря 1863.
«Дорогая, сладкая, любимая Женни!
То, что я так долго не писал тебе, – конечно не потому, что забыл. Как раз наоборот. Я совершил паломничество к старому дому Вестфаленов (на Нойештрассе), который интересовал меня куда больше любых римских древностей, ибо напомнил мне о самых счастливых днях моей юности и о том, что взрастил в своих в своих стенах самое большое моё сокровище. Кроме того, меня каждый и со всех сторон спрашивают о «самой красивой девушке Трира» и о «королеве бала». Чертовски приятно сознавать, что твоя жена, словно зачарованная принцесса, живёт в памяти и воображении у целого города».
Автор письма пытается подсластить ту большую-большую горькую-горькую пилюлю, в которую обратилась для прусской аристократки Женни фон Вестфален её замужество.
1855 год. Одиннадцатилетняя Женихен описала маму-Женни так: «тоненькая, словно свечка за полпенса, и высохшая, словно селёдка»102.