– Знаешь, она его бортанула, – сказал Пэдди, проследив за моим взглядом.
– Что?
– Ну, эта коза Имоджен. Теперь встречается с австралийской моделью. Ударилась в здоровое питание, йогу и всякое такое дерьмо.
– Что, стала лесбиянкой?
– С мужчиной-моделью, дубина.
Вдруг возникла Джесс и плюхнулась прямо нам на колени. Своими возгласами и возней мы привлекли внимание нескольких человек. В том числе и Генри. Наши взгляды встретились, и… Неужели я нафантазировала? Искрометный всполох грядущего.
– Хотите слегка закинуться? – спросила Джесс.
– Да.
Мы собрались в ванной комнате на втором этаже. Найл и Мила сидели на краю ванны, балансируя и держась друг за друга. Дил, подтянув колени к подбородку, курил на подоконнике. Джесс и Пэдди скручивали из папиросной бумаги «Ризла» маленькие пельмешки с начинкой из психостимуляторов и раздавали нам.
– Эта ванная комната больше, чем вся наша квартира, – отметила Джесс, проглотив свою порцию.
– Зачетно! – отозвалась Мила.
– А вы в курсе, что из этого торчат уши антисемитизма? – спросил Пэдди, запив свой «пельмешек» водой из крана.
– Из чего? Из психотропов?
– Из празднования Нового года! По григорианскому календарю канун Нового года – это День святого Сильвестра, который был самым махровым антисемитом из всех пап.
– Ой, отвали, а!
– Да это правда!
– Ни хрена себе! – всполошилась Джесс. – В Бразилии есть уличная гонка, называется – гонка Святого Сильвестра. Мой двоюродный брат вечно пишет об этом в «Фейсбуке»[2]. Бесит.
– Естественно, – подхватил Пэдди, – в Бразилию перед Нюрнбергом слиняли все нацисты.
– Ты хочешь сказать, – вмешался Дил, – если я представитель избранного народа, то не должен праздновать Новый год?
– А вот в Бельгии, если женщина не успевает закончить свои домашние дела к закату в канун Нового года, то на нее падает проклятье, и она не сможет выйти замуж весь следующий год, – сменил тему Найл.
– Так себе проклятье, – фыркнула Джесс.
– А ты откуда это знаешь? – спросила Мила.
– Лина, – горько усмехнулся Найл.
Лина – бывшая Найла. Полгода назад она на ровном месте, безо всяких разборок, бросила его.
– Так, может, она поэтому и бросила тебя, – резюмировал Пэдди, – не смогла кончить в канун и решила не мучиться еще целый год.
Мы все закатились от хохота – «пельмешки» подействовали.
Повсюду горели свечи с ароматом инжира. В памяти всплывали мимолетные обрывки пустых разговоров, во время которых я постоянно ощущала присутствие Генри на моей орбите. Вон он на другом конце гостиной, а я просто коротаю время, перебрасываясь словами то с одним, то с другим.
– Привет!
Наконец-то.
– Привет!
Пока суд да дело, мы решаем угоститься коксом на пару. Он увлекает меня в туалет под лестницей и закрывает за нами дверь. Его рука скользит по моей талии, чтобы повернуть замок, его тело нависает надо мной, и на долю секунды его губы появляются на уровне моих глаз.
– Ржавый дал, – говорит Генри. – Надеюсь, нормальный.
– Хочу танцевать, – заявляю я, пробежав по своей «дорожке».
Генри улыбается, глядя на меня сквозь длинные ресницы.
– Круто.
Вернувшись на танцпол, мы обнаружили, что народу там стало как минимум в три раза больше, чем пятнадцать минут назад. Музыка звучала громче, для разговора приходилось орать, даже стоя близко друг к другу, и народ зашевелился, кружа по площадке.
Заиграл «Коричневый сахар»[3]. Генри и я втиснулись в людской круговорот. Мы и раньше танцевали вместе, и у нас хорошо получалось. Вспомнилось, как Генри вытащил меня из толпы на парапет где-то на Лэдброк-гроув, чтобы я танцевала рядом с ним. Он был идеальным партнером: время от времени брал меня за руку и кружил, оставляя мне пространство для движений, увлекал за собой и, наконец, заключал в объятья, прижимая к своему телу. Я чувствовала его запах, ощущала трепет его руки в моих волосах. Наркота расползалась по всему моему телу. Свет от ламп стал расплываться в моих глазах.
И вдруг музыка оборвалась. Ханна вскочила на стул и зашикала на толпу. Хриплыми голосами мы начали обратный отсчет: десять, девять, восемь…