— Так прошли первые недели, — повторил он сколько-то минут спустя. В его голосе я уловил нотку удивления. Словно он не доверял тому, что все это происходило на самом деле.
— Короче говоря, — добавил после некоторой паузы, — мы были счастливы. Понимаю, звучит это как-то несерьезно, — он пожал плечами. Путы на руках должно быть дали о себе знать, так как по лицу скользнула нетерпеливая гримаса. — Тут я не ничего не могу поделать, — выдохнул он. — Не знаю, как другие, а я просто чувствовал себя самим собой. Наконец-то мне не приходилось заботиться о времени, заполнять его выдуманными занятиями, возиться с механизмами, которые подчинили себе людей. Впрочем, не только себе. Но об этом не буду. Я бродил ночами по парку — тогда здесь был еще парк, и думал о тишине, только о тишине. Говорил себе, что так же будет и утром, и через день, и через десять лет, и мне хотелось выть от счастья. Я глядел на деревья, и мне хотелось им рассказать, как они будут выглядеть, когда этот парк станет лесом.
Он замолчал. Какое-то время беззвучно шевелил губами, словно в этот месте следовало сказать что-то, что не было предназначено для наших ушей. На его лбу выступили капельки пота. Он вздохнул и помотал головой.
Я посмотрел на остальных. Они сидели как окаменевшие. По лицу одной из женщин бродила усмешка. Ее широко открытые глаза не выражали ничего. Тиа уперлась взглядом в пол возле своих ног. Не знаю, о чем она думала, но это не было чем-то таким, что она мечтала бы пережить еще раз.
Что касается мужчин, то мне было достаточно, что они не пытались перебить Гумми. Они молчали, с тех пор, как я осадил «желтого», назвавшего Гумми болтуном и изменником. Заявил он это тоном пророка, произносящего проклятие. Я пригрозил, что запру его в нише. Одного.
— Можешь догадаться, что было потом, — снова послышался голос Гумми. — Впрочем, ты, наверно, с тишиной запанибрата. Служба на базах, полеты к звездам и тому подобное. Ну, значит… тишина начала говорить…
— Звенеть, — негромко подсказал я.
Он поглядел на меня с удивлением. На его лице отразилось что-то вроде тени улыбки.
— Да, звенеть. Мы начали избегать друг друга. Кончились… симпатии, которые… ну, благодаря которым остались именно мы и они. Шли дни, недели, потом годы. Становилось все хуже. Я говорил тебе о неприспособленности. Мы оказались бандой сопляков, когда решили остаться вне гибернатора. И убедились в этом достаточно быстро. Убедились, что если не все люди приспособлены к тепля своей цивилизации, то мы, в любом случае, не приспособлены к его отсутствию. Отсутствие того, что несет с собой темп. Например, акустического фона. Как выразились бы специалисты. Никому не пожелаю, чтобы он, как мы, убедился в практическом значении этого термина на собственной шкуре. Ладно. Не буду плакаться. Все и без того слез достойно. Надо только сказать о… одиночестве. Ведь самым скверным было не то, что творилось с нашим слухом. И нервами. Нет. Мы возвращались полубессознательные в лагерь и тут же начинали восхищаться прелестями тишины. Чем хуже нам было, тем громче мы пели гимны в честь свежей зелени, цвета неба, рек и бог знает чего еще. Делились своим «счастьем». Выдумывали все новые и новые привлекательные стороны. Разумеется, по сути дела каждый из нас отдавал полный отчет не только в собственной лжи, но и в том, что остальные занимают точь в точь такую же позицию. Но это не имело значения. Мы продолжали свою игру и дальше. Если бы кто-нибудь сказал, что мы все ошиблись, что ему это все надоело, чтоб все оно провалилось ко всем чертям, мы бы его в клочья разорвали. Именно так, как минутой назад обещал поступить со мной Фустер. Он ничем нас не хуже. Просто сильнее зациклился. Мы создали себе из этого идеологию. Может, даже нечто большее. Впрочем, термины тут ни к чему. Думаю, ты знаешь достаточно, чтобы понять. В конце концов, один из нас, не помню, кто именно, начал говорить о будущем. Но не о возвращении к нормальному миру. О том, чтобы сохранить этот. Мы поддержали. Подхватили эти мысли. Начали убеждать себя, что не переживем первой же минуты, когда перестанут работать генераторы, обеспечивающие силовую защиту гибернаторов. Что наши организмы этого по-просту не вынесут. Движения, шума, толкотни. Мы решили бороться за жизнь. Как бы там ни было, мы были молоды. Когда это началось, ни одному из нас еще и двадцати не исполнилось. После восьмидесятилетнего отдыха мы имели шанс прожить еще без малого вдвое столько же. При условии, что все прочие останутся там, где они находились. В гибернаторах.
Он замолчал. Закашлялся и долгое время не мог выдавить ни слова. Из глаз покатились слезы. Он выдохся окончательно.
Я подождал, пока он придет в себя, потом поднялся. Не хватало совсем немногого. Скажем, каких-то нескольких секунд: Или, может, я ошибаюсь? Может, людям ни на мгновение не грозило ничего, кроме преждевременного пробуждения? По крайней мере, со стороны этих?
— Я скажу тебе только одно, — произнес я, стоя. — Скажу, что сделал бы ты, если бы вам это удалось. Если бы это я лежал сейчас у стены, связанный, как старый мешок. Не знаю, попытался бы ты обратить меня в свою веру, в которую ты не веришь. Может, и произнес бы проповедь. О сказочных прелестях тишины и тому подобном. Но знаю, что бы ты сделал. Встал бы вот здесь. — Я подошел к краю ниши, где находилась крышка предохранителя. — Повторил бы несколько раз, как же это здорово остаться на Земле один на один с травой, деревьями и чистым воздухом. А также молчанием. После чего, не думаю, что делаешь, ты стукнул бы ладонью по этой крышке, сорвал бы пломбу и включил аварийную систему. И тогда сделал бы вид, что опомнился. Начал бы рвать волосы. Кричать, что упустил свой шанс. Что жить не хочешь. И был бы счастлив. Ты меня понимаешь, парень? Был бы счастлив как ребенок, которого взяли в цирк. Впервые, за тридцать лет. Ты бы мог завыть от радости, увидев, как люди наполняют город. Прав я? Потянул бы ты за эту ручку?
— Прав, — твердо ответил он. — Разумеется, прав. Что ты с нами сделаешь?
Я немного подумал. Но выбора у меня не было. И не было причин, по которым мне следовало бы ждать.
— Останетесь у меня… — начал я замолчал. На пульте замигал сигнал вызова. Я бы предпочел заняться этим без свидетелей. Но что поделаешь.
Я включил фонию. Динамик ожил. Раздался тот же самый голос, который сообщил об изменении курсов кораблей и о чужом объекте.
— … Проциона один наводящий луч с практически нулевым рассеиванием. Нацеливаем аппаратуру и начинаем трансляцию контактного кода. Оба корабля остаются вблизи чужой станции и будут ждать подтверждение приема.
На несколько секунд динамик смолк. Потом послышался характерный звук переключения, и запечатленный в блоке памяти голос пилота зазвучал снова.
— «Генотип» и «Фотосфера» остановились возле чужого объекта. Пилоты Монк и Родин вернулись из первой разведки. Объект является беспилотной станцией, скорее всего коммуникационного назначения. Открытый люк ведет в герметически закрывающийся шлюз. Внутреннюю дверь открыть до сих пор не удалось. Станция постоянно шлет сигналы. Замеры показывают, что излучение пока не установленной характеристики посылается в направлении Проциона — один наводящий луч с практически нулевым рассеиванием. Нацеливаем аппаратуру и начинаем трансляцию контактного…
Я выключил динамик. Некоторое время манипулировал возле пульта, потом перевел сигнал на изображение. Думал, что мне придется подождать в лучшем случае несколько дней. Но — ошибся. На экране неожиданно появилось смутное, смазанное изображение сигары. Нечто вроде куска трубы, ограниченного с обоих сторон плоскими поверхностями. Эти инозвездные конструкторы особо не мудрствовали. Но вряд ли стоило ставить им это в вину…
Я разглядывал этот неясный силуэт с расплывающимися контурами значительно дольше, чем следовало. Но столько времени мне потребовалось на то, чтобы справиться с собственными глазами. Я и в самом деле устал невыносимо. Экран расплывался передо мной, словно я глядел на него через слой жидкости.