Я принял более вертикальное положение и посмотрел на профессора Онеску. Перехватив мой взгляд, он на мгновение опустил веки и многозначительно кивнул. Словно хотел сказать, что я — на правильном пути. Точнее, угадал.
Заболела шея. Все мышцы были напряженными и твердыми, словно деревяшки. Нормальная реакция после длительного полета. Я решил воздержаться на дальнейшее от обобщений. Точнее, не думать ни о чем. Нет ничего более простого. Как могло бы показаться. По крайней мере, тому, кто привык, как и я, заниматься надлежащими вещами в надлежащее время. Проблема старая, как мир. Противопоставление нетерпения и опыта. Нечто такое, что скрыто в каждом человеке. Не будь таких качеств, и пилотов не было бы. Причем, не только тех, что летают за пределы Системы.
Я пожал плечами и вновь сконцентрировал свое внимание на облике проносящихся мимо улиц. Однако прежде, чем я успел с чувством, далеким от удивления, оценить взглядом размеры выросшей перед нами очередной составленной и цветов пирамиды, все исчезло. Перед нами вспыхнули резкие ксеноновые огни. Мы двигались по туннелю.
2.
В медицинской дежурке царил полумрак. Экраны с извивающимися синусоидами и полосами записей наводили на мысль о кабине ракеты. Но это была Земля. С полетами эти фигуры имели только то общее, что пилот Центра мог прочитать по ним, отправится ли он еще хотя бы раз в жизни к звездам. Или, в лучшем случае, на ближайшую орбитальную станцию.
Коунрида потянулся и отодвинул кресло. Быстрым движением загасил экраны. В помещении посветлело.
— Порядок, — бросил он сонным, словно бы усталым голосом. — Всегда у вас все в порядке. Никто не хочет верить, когда я говорю, что работа здесь — обычнейшая синекура… — он усмехнулся.
— Может переквалифицироваться, — вежливо предложил я. — Я слышал, что экипажи жалуются на неполадки со стимуляторами. В конце концов, какая разница, следить ли за естественной конфигурацией биотоков, или заниматься корректирующей аппаратурой… разумеется, — добавил я чуть погодя, — об этих авариях я слышал девять лет назад…
Я невольно понизил голос. Неожиданно почувствовал усталость. Мне недоставало суматохи города. С каким бы удовольствием я оказался среди этих идиотических декораций, затерялся в толпе, веселящейся по непонятному поводу.
— На этом все? — бросил я. И сам поразился, сколько нетерпения прозвучало в моем голосе.
Коунрида вздрогнул. Лицо его потяжелело. Какое-то время он молча разглядывал меня, потом вздохнул и помотал головой. Дважды прошелся по помещению, потом остановился перед белым ящиком, встроенным в стену. Повернулся и подал мне флакон с оранжевыми таблетками.
— Возьми-ка, — проворчал он. — Прими сейчас три, и пять — утром. Последнюю — накануне вечера. Прежде, чем заснешь, — добавил он с нажимом.
— У меня нет привычки глотать таблетки ради сна, — отозвался я. — Что это такое?
— Гомеотал, — бросил он.
— Что?
— Я же сказал, таблетки гомеотала. Это новое снадобрье, используемое для… впрочем, не стоит об этом. Мы здесь пользуемся ими уже две недели…
— Кто это «мы»? — перебил я. — Врачи?
— Все, — спокойно ответил он. — Вам придется сейчас пройти ускоренный курс. Не забудь…
В его прозвучала угроза. Предостережение, которое мне следует воспринять со своей серьезностью. Наверно, они никогда не перестанут верить в целительное действие всего того, что им удается выжать из своих синтезаторов.
Не думаю, что я довольствовался бы этим объяснением, которое ничего не объяснило, если бы не звук шагов в коридоре. Дверь, которую резко толкнули, распахнулась настежь, и в комнату ввалился Тарроусен.
— Ну что? — с порога бросил он, ощупывая глазами Коундиру.
— Как всегда, — ответил медик, повернувшись лицом к аппаратуре. — Я уже кончил. Можете идти.
— Теперь марш домой, попрощайся с родными, но ни с кем больше, — деловито распорядился он. — Впрочем, я об этом сам позабочусь. К девяти явишься ко мне на ночлег. Утром вы проснетесь уже в виде современных людей… — его губы скривились в улыбке. Но глаза оставались безразличными, как бы матовыми.
— А Алеб? — спросил я.
— Понял, — фыркнул тот. — Вам как раз не хватало пары минуток на выяснение отношений. Мы вас перебили на самом интересном месте. Трудное дело. Не теперь придется запастись терпением.
Я прошел мимо замолчавшего Таррусенна и направился к выходу. Какое-то время мне пришлось бороться с впечатлением, что все это происходит не на самом деле. Что я все еще лежу в гибернаторе, что испортились насосы и от недостатка кислорода меня мучают малоприятные сны.
Но это был не сон. По крайней мере, до тех пор.
Дом моих родителей, на трем уровне Квартала Моряков, был без малого таким же, каким я его оставил. Он не поддался моде, проистекающей, очевидно, из эйфории, вызванной открытием «нового варианта применения теории поля». Во всяком случае, его стены существовали на самом деле, ни одна из них не была заменена силовой плоскостью, как в других зданиях, внутренние помещения которых становились таким образом экспонадами доступной для всех выставки из цикла «как обставлять жилище».
Тем не менее, и на его плоской крышей торчала мачта, увенчанная пучком тоненьких полосок фольги казалось бы бесконечной длины. Эта многоцветная, сверкающая паутина раскачивалась на искусственном ветру, оплетая дом и соседствующие с ним деревья. Вдоль забора бежал ряд маленьких фотонных эмиторов. Я представил себе, как все это выглядит вечером.
С моей матерью годы обошлись милосердно. Только морщинки возле глаз, когда она улыбнулась, сделались чуточку глубже. У отца побелели виски, но, несмотря на это, он производил впечатление более молодого, чем тогда, когда я улетал. Он был оживлен и разговорчив. Я не смог бы объяснить, почему, но с первой же минуты мне стало ясно, что его жизнерадостность имеет мало общего с моим возвращением. Пару раз мне даже показалось, что за ней кроется что-то неестественное. Я присмотрелся к нему, когда он разговаривал. Он производил впечатление человека, которому есть что скрывать, но — ненадолго.
Через какое-то время я почувствовал усталость. История полета «Дины» каждый из них знал напамять. Я добавил кое-какие детальки и перешел к расспросам. Через час я уже мог повторить имена, которыми были наречены родившиеся за эти девять лет дети наших соседей.
Начало смеркаться. Я поинтересовался, почему они не включают установленные на крыше эмиторы. Раз уж потратили столько сил на то, чтобы их там смонтировать.
— Подождем до утра, — ответил отец.
— До утра, так до утра, — буркнул я. — До утра, — повторил немного погодя. — А, может, только утром?
Восцарилось молчание. Я усмехнулся. Я глядел на них с видом человека, который не отвечает за себя, поскольку ничего не знает и ни о чем не догадывается.
— Только утром, — выдавил наконец отец.
Я изумился.
— И стоило возиться с этим ради однодневной иллюминации? — поинтересовался с наивной миной.
— Стоило, — ответили одновременно отец и Рен, мой младший брат. В голосах их прозвучала непоколебимая убежденность.
Авия тревожно шевельнулась и покосилась на часы. Потом поднялась, поправила волосы и подошла ко мне.
— Тебе уже пора, — сказала она. — Тебе к девяти надо быть в Центре, верно?
— А ты откуда знаешь? — спокойно спросил я. Ее не было, когда Тарроусен договаривался со мной на счет «ночлега».
Она смутилась. Опустила голову, уставилась глазами на носки своих туфелек. Впервые я видел ее такой.
— Я… — начала она и замолчала. Выждала какое-то время, словно набираясь мужества, потом выпрямилась, повернулась ко мне в профиль и, глядя в окно, сказала:
— Думаю, будет лучше, если ты все там узнаешь, от них. Впрочем, они об этом просили. Вопрос достаточно сложный, по крайней мере, для человека, который… — она не закончилась.