— Чонгук, всё хорошо, не кричи. Я и так собирался съездить домой. — Он показательно понюхал ворот своей майки. — Приму душ и переоденусь.
— Здесь есть душ, и ты привёз с собой майки. Надень мою, ты их тоже привёз, — не дал себя обдурить Чонгук.
— Не волнуйся, я туда и обратно, кое-что ещё привезу.
Джин умоляюще смотрел на него. Вложил в безмолвную просьбу всё своё нежелание находиться в столь напряжённой обстановке. Просил как мог понимания. Насупленный, горячечный Чонгук его сначала не дал. Он тяжело дышал, шмыгал носом. Широкие плечи горбились под тонкой пижамой, руки зло хватали покрывало.
— Не хочу, чтобы ты уходил! — с нажимом в голосе сказал он. — Я плохо себя чувствую. Доктор сказал, мне нужна забота.
Мама Чон фыркнула на это и горделиво присела на краешек кресла.
«Чтоб ты сумку свою дорогущую расплющила, — пожелал ей в сердцах Джин. — Расфыркалась, смотри-ка. Поухаживай лучше за сыном, а не ори на него».
— Обещаю, я скоро вернусь, — тихо добавил он, глядя на Чонгука. — Купить что-нибудь вкусненького?
Тот ещё немного помаялся, обтекаемый с двух сторон напряжённой тишиной — благоразумно замолчавшей мамой и чутко ждущим его решения Джином. А потом негодующе сложил руки на груди.
— Я хочу клубничные жевательные конфеты, — обиженно сопя, попросил он. — И газировку. И обжаренный миндаль со вкусом персика. — И показательно, со смачным грохотом раскашлялся.
Ни черта он не обиженный, — с облегчением тогда отметил про себя Джин. Больше строил оскорбленную невинность, умирающего от простуды «лебедя», угнетаемого мамой и брошенного «сердечным другом». А когда убедился, что Чонгук мается дурью, а не серьёзно расстроен — равнодушно попрощался с госпожой Чон, с победным видом восседающей в кресле, и с чистой совестью отбыл домой.
Без сожаления каждый раз уезжал, оставлял Чонгука одного — когда той приспичивало вновь навестить сынулю. Из раза в раз её оскорбления и подколки становились язвительнее, а губы поджимались гузкой всё чаще и чаще. Джин не отвечал агрессией на агрессию. Он чувствовал поддержку Чонгука, чувствовал себя защищенным его любовью и не хотел очередного повторения скандала. Ему не требовалось в качестве доказательств любви криков с его мамой. Поэтому он отпустил ситуацию. В конце концов, ха-ха, не с каждой новоявленной свекровью у «невесток» ладятся отношения. Так что, он, походу, оказался в числе «невезучих».
Болезнь Чонгука давно прошла, он окреп, выправился, стал ещё мощнее. Скорбь по деду приутихла, осталась шрамом на душе, который иногда болит, а иногда требует касаний — мучительных воспоминаний. Иногда они перебирают в памяти моменты — трогают, отдирают присохшую корочку. Вместе. Идут в ближайший затрапезный магазин с выносными столами на улице. Джин заваривает два рамёна, Чонгук притаскивает из магазина соджу и пластиковые стаканчики. И они опять говорят. Вспоминают. Смеются. Снова скорбят. А вернувшись домой, оборачиваются в тела друг друга, сплетаются руками, ногами в тесный кокон на кровати. И молчат. И им одинаково хорошо и больно — вместе перелистывать назад грустные страницы их жизни.
Машина тормозит, и Джин встряхивает головой, чтобы выкинуть из неё, как камушки из обуви, болезненные мысли. Тысячу раз всё переворошено и обдумано, тысячу раз прожиты в голове те горькие дни, а воспоминания легче не становятся. Они учатся жить в обстановке ледяного презрения со стороны родни, пытаются выплыть в море их интриг. Пытаются не утопить свои отношения, как могут прячут их от общественности — на что особенно злится и негодует Чонгук. С помощью Намджуна они успешно лавируют между Сциллой и Харибдой журналистского любопытства и происков злых, жадных людей. Чонгук посвящает много времени бизнесу, всё свободное время пропадает на работе, шуршат с секретарём тёмными делишками. А Джин плодотворно учится, продолжает работать у хённима Хосока, читает так же запойно всё подряд. А вечерами встречаются дома и делятся новостями ушедшего дня. В тяжёлое, неудачное время они собираются быть счастливыми, но план примерно таков.
— Приехали. Доставил хёна в лучшем виде. И почти вовремя — доносится насмешливое до Джина. В голосе разве что не бодрый ржач, довольство самим собой — сделал, мол, гадость, на сердце радость. Чонгук, он такой. Наглый хулиган, малолетний говнюк, — провоцирует Джина на дебош. Тот злобно дёргает головой.
На стоянке около университета ни души — пары давно начались. Аллеи, разбегающиеся плиточными тротуарами к корпусам, пустынны. Октябрь и тут красит их оранжево-желтыми мазками, небрежными, как кистью неаккуратного художника. Деревья горят ярко, сочно — здания между ними кажутся не серыми коробками, а любовно разрисованными, потёртыми шкатулками. Джин бы ещё полюбовался, но совесть и злость торопят. Он смотрит на часы, в надежде, что опоздание ему кажется. Ни черта. Не кажется. Половина пары прошла. Он расстроенно хлопает себя по джинсовой коленке.
— Всё ты виноват! — с чувством высказывается он в сторону Чонгука. — Препод меня не пустит! Половину пропустил!
Чонгук глушит мотор, хихикая.
— Не ржи, со следующей недели никаких поцелуев по утрам!
— Твои губы утром такие сладкие, как удержаться? — добавив в голосе томности, мурчит тот. Знает, малолетний мерзавец, что на Джина действует самым магическим образом. Особенно…
— Джи-и-ин… Джи-и-ин-хён… Джи-и-ин — мой хён…
Да… Именно это… Раздражение словно пыль смывают с него бархатными волнами голоса. У Джина закатываются глаза. Собственное имя, сказанное нежно-низко, с нотками жадности, ласкает уши, шею, скатывается жарким всплеском, как тот самый бесстыжий утренний поцелуй. Чонгук перекатывает его имя на языке, будто обсасывает круглую конфету, а Джину кажется, что этот сладкий, карамельный язык лижет ему кадык. В совокупности с тем, как выглядит этот чертяка, с красными губами, с короткой щёткой густых ресниц, прикрывающих влажный взгляд — Джина ведёт, как зелёного вьюношу. Он хватается неверными пальцами за ремень безопасности.
— Чего тебе? — судорожно выдохнув, спрашивает. И смотрит. Смотрит до уколов под рёбра его безбрежной любовью.
— Посиди со мной до следующей пары, потом вместе пойдём.
— Я пойду в библиотеку.
— Джи-и-ин…
— Мне надо к маркетингу…
— Хочу трахнуть тебя на заднем сидении машины на стоянке университета. Завалю на сиденье задницей кверху, стащу твои джинсы, прижму собой, чтобы колени разъехались и твоя красивая, округлая попка сильнее выпятилась. И трахну. Как тебе план?
— Подготовиться… — сглатывает Джин. Под ложечкой сосет от ужаса и восторга. Внутри, где мягко после ночи, начинает тоскливо и пусто сжиматься. Он, вообще-то… готов?
Да чтоб тебя!
— Иди к чёрту, — смаргивает он дико пошлые картины, щедро и подробно нарисованные богатой фантазией.
— Но поцеловать-то здесь я тебя могу? — добивает его Чонгук словесно.
— Но занятия… и все увидят.
— Джи-и-и-ин-хё-ё-ён…
Мелкий манипулятор снимает кепку и встряхивает чернющими кудрями. Руками — длинными чувственными пальцами — перебирает примятые пряди. И Джин немножко сгорает от желания сделать это самому.
— Когда-нибудь нас запалят. Давай не здесь… — а сам отстегивает ремень, не забывая сосредоточенно оглядываться по окнам машины.
— Давай здесь, — бормочет искуситель и за шею подтягивает Джина к себе.
На маркетинг, зацелованный до сладкого обморока и трясущихся ног, Сокджин опаздывает.