– Ты не сделаешь этого.
– Почему, Серый? Чем она лучше других? До сих пор тебе нравились наши забавы.
– Нет.
– Да.
– Нет!
– Да, твою мать! Да, Воропаев! Или мы отступимся оба!
Злость клокотала в горле, пульсировала в висках, зудела в руках. Мы готовы были схватиться, но я все равно сказал, уже тише, но не менее яростно, впиваясь злыми пальцами в воротник друга:
– Никогда не подходи к моей сводной сестре, иначе пожалеешь. Я, и только я буду решать, с кем ей быть! Кому ее, нахрен, лапать! Ты меня понял?!
Он понял. С не меньшей злостью отбросил руку, но отступил. Процедил сквозь зубы, сплевывая горький ком обиды себе под ноги.
– Неожиданно, Фрол. А помнится, еще недавно ты говорил совсем другое. Что, зацепила сестренка мажорчика Стаса? Жалкая бедная родственница?
Я все-таки ударил его, заставив заткнуться. Глядя, как друг утирает разбитые губы, приготовился ударить снова. Что я чувствовал – это было не его долбаное дело, и я не собирался держать перед ним ответ.
– Я ненавижу ее, и это все, что тебе стоит знать.
POV Настя
– Галя, перестань. Стас уже не маленький. Я к нему дозвонился, у него все хорошо, слышишь? Он на даче у друзей, здесь недалеко. Отмечали день рождения, вот и остался. Ну чего ты завелась? Не первый же раз.
– Ах, на даче…
– Галя…
– Щенок малолетний! Дожили! Уже мать ни в грош не ставит! Гриша, клянусь, если этот раздолбай еще раз выкинет нечто подобное, я его сама собственноручно вышвырну из дома на вольные хлеба! Пусть помытарствует, хлебнет с моего, может быть, хоть тогда родителей ценить начнет!
– Ну, зачем ты так, Галочка? Знаешь ведь, что не вышвырнешь. Парень взрослеет, это неизбежно. Все равно вечно у юбки не удержишь. Да и с характером он у нас…
– Не рано ли, Гриш, характер показывать?
– А чего ты удивляешься? Весь в тебя! Сама говорила, что тебе никто был не указ, вот и он такой же.
– Да знаю я! Хотя ты и сравнил несравнимое. Да уж, воспитала обалдуя на свою голову. Чувствую, напляшемся мы еще с ним.
Галина Юрьевна нервничала. Сидя ранним утром в столовой между мачехой и отцом за чашкой чая, я старалась казаться еще незаметнее, чем обычно, понимая без слов их настроение. Разделяя беспокойство за судьбу сводного брата, но не имея возможности ничем помочь.
Прошлым вечером Стас не пришел домой. До позднего часа не отвечал на звонки, а к полуночи стало ясно, что ночевать дома он и не собирается. Не знаю, как и когда отец дозвонился до пасынка, но в сравнении с мачехой он казался намного более спокойным. На следующий день родителям предстояла важная поездка на рабочий объект в соседнюю область, и он как мог старался успокоить жену.
– Да придет, Галя, не волнуйся. Какой бы ни была причина, здесь его дом и семья. Перебесится и прибежит, по себе знаю.
– Ладно уж, Гриш, не успокаивай…
Школьные занятия прошли как обычно. Со вчерашнего дня меня не покидала непонятная грусть, и, глядя на счастливую Маринку Воропаеву, без умолку трещавшую на переменах с подружками, вспоминая ее вчерашний поцелуй со Стасом, я почему-то чувствовала себя ужасно глупой и смешной. Как будто снова стояла в красивой прихожей незнакомого дома мачехи в своем стареньком поношенном пальто и шапке. Не смея поднять глаза от стыда и страха.
Могла ли такая уверенная в себе девчонка, как Маринка, ревновать меня? К чему? К кому? Говорю же: смешно и глупо. Тем глупее сейчас ощущалась тоска в сердце, а глаза осторожно искали сводного брата. В столовой, в многолюдных коридорах, в шумной толпе школьного двора. Высокую темноволосую фигуру уверенного в себе парня, которая притягивала девичье внимание.
Но в школу Стас так и не пришел. Наверно, о причине его отсутствия Маринке сообщил ее брат Сергей, потому что с тренировки по чирлидингу Воропаева ушла в слезах, а я понадеялась, что со Стасом все хорошо.
Иначе бы мне позвонил отец.
Ведь позвонил бы?
Когда сводный брат появился в моей комнате вечером, я сидела за его столом и делала уроки. Было уже поздно, но спать не хотелось, и я читала Булгакова, вписывая в тетрадь заметки для школьного реферата. Две минуты назад я слышала, как мачеха внизу громко распекала вернувшегося домой сына, и вот теперь он стоял на пороге моей спальни… его спальни, и смотрел на меня. Тяжело, молча, после долгой минуты этого тягостного молчания так ничего и не сказав.
Сначала у меня покраснели щеки, а потом и шея. Не знаю, почему я встала, но взглянуть на него так и не смогла. Зато смогла сказать, хотя голос, как всегда в присутствии сводного брата, прозвучал слабо и тихо: