— Ладно, нагоняй от начальства приму и не поморщусь. А вот где встретимся с летчиками? Где посидим и побалакаем? Было бы мирное время — зазвал бы их в «Асторию», «Метрополь» или еще куда. А теперь?.. Да и к разговору что-то взбадривающее добыть надо…
— Или у тебя нет матросов? Или я тебе не друг? Все, Максимушка, будет проще, чем думаешь: ты явишься со своей красавицей в эту вполне приличную компанию. Как мой лучший друг явишься. За столом в меру зубоскалишь, если имеешь к этому склонность, и, улучив момент, высказываешь свою просьбу. Я, разумеется, поддерживаю ее… Честное слово, летуны — народ понимающий, отзывчивый на чужую нужду.
Заиметь реактивные снаряды — о чем еще большем можно мечтать? И Максим сказал с искренним сожалением, даже не попытавшись скрыть его:
— Слушай, я так обязан тебе… — и тут замялся, вдруг осознав, что не знает имени Дудко.
— Дмитрий. Друзьям можно просто — Митя, — подсказал Дудко, лукаво покосился на Одуванчика и продолжал: — Между прочим, имею просьбу. Хочу, чтобы ты подарил мне одну штуковину.
— Считай, что та штуковина уже твоя.
Дудко кивнул Одуванчику, тот исчез на несколько минут и явился… с выходным кителем Максима. Но в каком виде был он, этот китель! Весь изрешечен осколками!
Глянул Максим на китель и вспомнил, что еще в самом начале боя один из вражеских снарядов, угодил точно в его командирскую каюту, разорвался там. Пробоина оказалась выше ватерлинии, ее наскоро заделали, чтобы волны не заплескивали, а на целость имущества лейтенанта внимания и не обратили, что вполне естественно в горячке боя; скорее всего, уже сегодня, пока он, Максим, был в штабе дивизиона, матросы и обнаружили это чудо.
Конечно, было жаль, что погублен китель, сшитый специально к выпуску из училища и надеванный считанное число раз, но даже и в том случае, если бы он оказался целехонек, Максим в обмен на реактивные пусковые установки все равно отдал бы его Дудко. Но сейчас непроизвольно вырвалось:
— Да зачем тебе такая рвань?
Дудко ответил без промедления:
— Это моя личная тайна.
Максим пожал плечами.
13
Ремонт катера с самого первого часа его появления на заводе пошел нормально — не скоростными темпами, но и без раздражающих проволочек. И уже на второй день Максим пришел к выводу, что ему здесь делать нечего: все работали на совесть, да и Мехоношин с Разуваевым оказались чрезвычайно придирчивы даже к кажущимся мелочам. И тогда, сам себе не признаваясь, что его неудержимо тянет в тот дом на Пятой линии, решил сходить в город. Правда, несколько смущало отсутствие выходного суконного кителя, но успокоил себя тем, что сейчас война и только дурак осудит его, увидев во вполне приличном хлопчатобумажном.
Сказал мичману о своем решении, добавив, что катер оставляет на его догляд, — Мехоношин молча козырнул: мол, ваше приказание понял. Зато матросы немедленно полезли с предложениями по ремонту или со своими личными делами, которые, как считал Максим, можно было спокойно отложить на завтра. Так много самого неожиданного вывалилось на него, что в каюту, чтобы хоть немного привести себя в порядок, удалось зайти только под вечер, когда солнце, отстояв свое в зените, быстро покатилось к горизонту, подернутому голубоватой дымкой.
В каюте Максим прежде всего увидел суконный китель. С новенькими нарукавными нашивками лейтенанта и с надраенными до белизны пуговицами, он на плечике висел напротив двери в каюту. Максим догадался, что этот китель матросы получили на базе взамен того, истерзанного осколками. Может быть, в те самые часы, какие он провел в штабе дивизиона, отчитываясь за поход.
Особенно же умилил значок ГТО второй ступени, прочно сидевший на отведенном для него месте. В училище не было принято украшать грудь различными значками, но этот с гордостью носили все. Как свидетельство мужской силы и ловкости, готовности на любой труд или на смертный бой.
Значок Максима, если не обманывала память, был искалечен одним из осколков. У этого — ни царапинки. Словно только сегодня его достали из коробочки. Но думать о том, откуда он, этот значок, сейчас не хотелось. Отказаться от него — не было ни сил, ни желания. И, решив все эти вопросы оставить на потом, Максим, переполненный благодарностью к матросам, вышел на верхнюю палубу бронекатера. Намеревался хотя бы кому-нибудь одному сказать слова, рвавшиеся из души, но матросы работали нарочито усердно, ни один из них даже не покосился в его сторону.