— Ему, — ответила Ляля и погладила ладошкой рукав кителя, погладила там, где штопка была наиболее заметна.
14
Не было вечеринки, обещанной Дудко, все произошло во много раз проще и приятнее. Просто Дмитрий, весело балагуря всю дорогу, привел их в дом на Зверинской улице, своим ключом открыл дверь квартиры из двух комнат и познакомил со своим старшим братом-погодком, который, как скоро выяснилось, был командиром эскадрильи штурмовиков, а сейчас «отбывал» три дня отпуска, «пожалованного» командованием за последний боевой вылет; «отбывал» и «пожалованного» — его собственные слова.
Выглядел Спиридон значительно старше Дмитрия. Видимо, не легко дались ордена Красного Знамени и Красной Звезды, прикрепленные к его гимнастерке.
Максим сразу почувствовал, что братья очень дружны, понимают друг друга с полуслова и одинаково смотрят если не на все, то на многое в жизни. Поэтому говорили без дипломатии и сразу пришли к соглашению: эскадрилья дает Максиму реактивные снаряды (на первое время и исходя из своих возможностей), а Дмитрий уже завтра заглянет в нутро одной пушечки, которую начальство намерено списать в утиль за то, что она, хотя и числится автоматической, почему-то не хочет стрелять так, как ей полагается по техническому паспорту: даст короткую очередь и заткнется. Разве война с таким оружием? Самоубийство это.
Мельком заглянув в маленькую комнату, где стояли две кровати под одинаковыми грязно-зелеными, армейскими одеялами, прошли во вторую, служившую гостиной и столовой. Здесь были два стола: один — большой обеденный, стоявший в центре, и второй — письменный, втиснутый в угол; еще имелось шесть венских стульев, обитый плюшем диван и шифоньер во всю стену.
Войдя в эту комнату, Максим сразу же увидел тот эсэсовский кортик, который от имени экипажа бронекатера подарил Дмитрию. Кортик был прикреплен над письменным столом, на котором почти навалом лежали фашистские ордена, медали и даже знаки, какими награждались гитлеровские вояки. Но больше всего Максима поразила наша медаль «За отвагу»: больше половины ее было вырвано, фактически только колодка и самая верхняя часть медали и уцелели.
Спиридон пояснил, явно одобряя брата:
— Понимаешь, Митя считает, что все это и многое другое, чего пока еще нет, нужно обязательно сохранить для потомков. Конечно, и государство уже распорядилось о сборе подобного исторического материала. Конечно, оно наберет больше, его экспонаты будут во много раз ценнее и дадут более полную и правильную картину, но… Среди них, если Митя не подарит, не будет вот этой медали «За отвагу». А ведь она приняла на себя удар вражеской пули, можно сказать, спасла жизнь своему владельцу.
— Ой, окажись я на его месте, никогда бы не рассталась с ней! — вырвалось у Али.
— Он и не отдал ее, такой и носил на своей груди… Пока другая пуля не убила его… Вот и твой китель Митя намеревается сберечь для истории. Как документальное свидетельство того, через что довелось нам пройти.
— Тогда какого же черта он с людьми не поделится своей задумкой? Ведь мы бы все помогали ему! — не гневно, не с обидой, а сожалеючи сказал Максим.
Спиридон долго молчал. Наконец все же молвил:
— Не знаешь ты еще Митю, не знаешь. Он многое хорошее внутри себя прячет…
Потом неторопливо пили чай, сидя за обеденным столом в большой комнате. За чаем, к которому не было ничего, кроме нескольких кусочков ржаного хлеба, Максим с Алей и узнали, что братья встретились только весной этого года, что только они пока и уцелели от семьи, которая до этой проклятой войны состояла из двенадцати человек; жили они в Харькове, и всех их — отца с матерью, младших сестренок и братьев — фашисты расстреляли только за то, что Спиридон и Дмитрий служили в Красной Армии.
Вроде бы спокойно, помогая друг другу, братья рассказали о гибели своих. Без дрожи голоса, без трагических придыханий. Но Максим понял: они никогда не забудут этого.
Затем Спиридон перевел разговор на жизнь Максима, на его службу. Пришлось выложить все. Вернее — почти все: умолчал о порке, которой был подвергнут рыжим фельдфебелем, и лишь вскользь упомянул о своем и Риты почти часовом пребывании среди волн. Зато, когда заговорил о работе катера, не жалел добрых слов ни в адрес матросов, ни самого катера.
— Это очень хорошо, что ты любишь их, — с какой-то тайной грустью сказал Спиридон. — Нельзя быть командиром, если у тебя нет этого чувства к подчиненным и их работе… И не удивляйся, что так подробно расспрашиваю. Наша общая беда в том, что мы недопустимо мало знаем друг о друге. Что, например, тебе известно о нас, штурмовиках? Вообще о летчиках? Небось тоже костеришь нас за то, что нет наших самолетов в небе, когда над вами висят фашистские? Не подтверждай и не отрекайся: точно знаю, что костеришь… А вот известно ли тебе, сколько и каких у нас бывает вылетов за день? Во сколько раз эта цифра больше нормативной?.. Или — что мне известно о вашей морской службе? Во-первых, форма у вас красивейшая, во-вторых… Во-вторых, стоят ваши коробочки в Неве и из «кривого ружья» постреливают по врагу. Не маловато ли я знаю о боевых делах флота? Чудовищно мало, хотя мы вместе обороняем Ленинград. А если верить ему, — кивок в сторону Дмитрия, — Ленинград только на флоте и держится. Спрашивается, а где матушка-пехота? Где все прочие, кто насмерть стоит на своих рубежах обороны?.. Нет, братцы, все мы как можно больше должны знать друг о друге. Чтобы проникнуться соответствующим взаимным уважением.