И вот Заполярье. Первые учебные плавания и, наконец, война. Все боевые походы лодки описаны мастерски, с острыми драматическими коллизиями.
В ходе войны, урывками между походами, писалась история «малютки». Писалась свободно, раскованно, с тем чтобы, если ей доведется увидеть свет, - она не пылилась на книжных полках, а была бы в «непрерывном обращении», приобщала молодежь к трудной, почетной службе на подводном флоте{2}.
Читая рукопись, мы с Кавериным обратили внимание на то, что вместе с героизмом людей Фисанович не постеснялся описать и неприглядные стороны войны.
- Что же, война - не праздник, не парад, как иногда изображают ее наши уважаемые писатели. - Он с иронией глянул в нашу сторону. - Помните, как Толстой писал в «Севастопольских рассказах». - Фисанович взял с полки книгу, быстро нашел нужное место и прочитал вслух: - «…Вы увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти…» Прав был старик, - продолжал он. - Война - это работа, притом тяжелая, грязная работа. Идешь в море - не спишь, не моешься, обрастаешь бородой, терпишь всякие неприятности. Немца долбанешь - хорошо, если скроешься. А если тебя заметили, только успевай вывертываться из-под бомб…
- Разве непременно вы должны наблюдать потопление? - с любопытством спросил Каверин.
- Не обязательно. Но какому командиру не хочется узнать, потопил он или только торпедировал. Ведь это совсем разные вещи. Услышишь взрывы и все равно не веришь. Хоть какое там ни есть охранение, все-таки подвсплывешь и посмотришь. А если, случается, не увидишь, то совесть не чиста, язык не поворачивается сказать полным голосом о победе. Один раз крепко поплатились за свое любопытство. Немцы напали на след, целый день гоняли.
- Страшно было? - продолжал допытываться Каверин.
- Честно говоря, у меня в таких случаях не страх, а невероятное обострение чувств. С поразительной ясностью работает голова. Помню, как-то в такую минуту попался мне под руку журнал с ребусами. Я только взглянул и моментально решил два ребуса. Вот до какой степени в этой обстановке развивается сообразительность.
- Что выручает вас в минуты опасности?
- Только коллектив, дружный, умный коллектив, где каждый человек знает, когда и что нужно сделать.
На столе у Фисановича мы увидели портрет пухлого кудрявого мальчугана.
- Мой Тарас… - с грустью произнес Фисанович. - В Харькове застряли… Третий год мы в разлуке. Сколько ни писал в Москву, просил установить связь через партизан - пока ни слуху ни духу. Скоро ли освободят Харьков? Если найдется Тарас - я буду себя считать самым счастливым человеком на свете. Последний раз в море, после атаки, мы услышали взрывы. Сигнальщик мне говорит: «Товарищ командир, это за вашего Тараса!» Тут бы порадоваться - ведь наверняка немало ценностей пустили на дно, а вот напомнили мне о Тарасе, и сердце заныло…
Мы долго сидели, о многом говорили. И, конечно, больше всего о боевой жизни. Нас захватили рассказы Фисановича, в которых было много самобытного, оригинального, проникнутого тонким юмором.
- Сегодня у нас праздник. Не всегда бывает такая удача, - говорил Фисанович. - Прошлый раз ходили в море. Штормяга отчаянный. Лодка что ванька-встанька. Всплывешь, тебя р-р-раз - метров на пять в пучину. Только за поручни хватайся и держись. Семь дней болтались, хотелось что-нибудь покрупнее потопить, а тут все катера да катера… Помощник говорит: «Давай атакуем хоть мелочь». А я думаю: «На такую мишень жаль торпеды тратить». Вышел срок, и мы вернулись ни с чем. А тут помпезная встреча, с музыкой. Не знаешь, куда деваться со стыда. Говорю помощнику: «Иди докладывай начальству, а я за торпедные аппараты спрячусь!»
Во всем, что так откровенно рассказывал нам Фисанович, ощущалась его непосредственность, и мы ничуть не обиделись, еще раз услышав ироническое замечание по своему адресу:
- Вот вы часто пишете о нас в газетах так красиво, что умри - лучше не скажешь, дескать, он шел в бой с мыслью о том и о том-то… А ведь на самом деле это чистейшее вранье. Идя в бой, думаешь только об одном: стукнуть и живым удрать. Я думаю, что, если вы так напишете, от этого никак не пострадает авторитет наших подводников.
В интересной беседе с Фисановичем мы не замечали времени.
Посмотрев на часы, Каверин воскликнул:
- Друзья! С добрым утром…
Мы спохватились. Было уже пять утра. За окном лежала темнота и завывала пурга. Каверин выразил опасение, что мы можем, чего доброго, заблудиться, на что Фисанович, рассмеявшись, сказал:
- В море не так бывает. Идемте, положитесь на меня. Ведь я в штурманском деле кое-что понимаю…
Он надел кожаную тужурку и проводил нас до самого дома. Заглянул на минутку, и тут мы снова начали атаковать его вопросами. И долго не могли расстаться…
Когда Фисанович ушел, Каверин сел за стол и торопливо стал что-то записывать. Вероятно, боялся упустить живые впечатления. Возможно, это были заготовки будущего.
Сколько раз в радостном возбуждении спешили мы на пирс встречать Зорьку, с которым успели подружиться. А вечером в кают-компании подплава устраивался тот самый традиционный поросенок, о котором пишет Каверин в романе «Два капитана». В центре стола, рядом с седовласым Головко, восседал наш Зорька - молодой, бедовый, очень похожий на школьника.
Коки в белых колпаках выносили на широком блюде румяного зажаренного поросенка. Фисанович виртуозно действовал длинным кухонным ножом, резал поросенка на части и преподносил гостям. Разумеется, все это сопровождалось смехом, шутками… Часами продолжалось веселое застолье. Среди общего шума молодо и вдохновенно звучал голос Фисановича. Он наизусть читал Маяковского, Есенина и целые главы из «Евгения Онегина».
Он любил и знал поэзию, сам писал стихи, сочинял юморески, экспромты, хотя относился к своему творчеству скептически.
Но был случай, когда поэтическое дарование Фисановича получило более широкую известность. На Северном флоте объявили конкурс на лучшую песню о подводниках. Соревновались в основном профессиональные поэты, а победил Фисанович. Его «Строевая подводная» была признана лучшей, «принята на вооружение» и сразу зазвучала на концертах в Доме флота, и особенно в матросских кубриках:
Любимые, встречайте нас с цветами,
И хоть на свете вы нам всех милей,
Но нет нам тверже почвы под ногами,
Чем палубы подводных кораблей.
Мы часто виделись, после каждого похода поздно засиживались у него в каюте. Он оставался веселым до тех пор, пока не вспоминал о жене и сыне. Тут он затухал и долго сидел в задумчивости. Мы понимали его состояние, тоже молчали в эти минуты.
Но однажды, приехав в Мурманск, я неожиданно столкнулся с Фисановичем в вестибюле гостиницы. Он держал в руках бутылку вина и тарелку со скромными закусками военного времени.
- Зайди ко мне, что-то увидишь, - сказал он, не останавливаясь.
Я последовал за ним. Мы прошли в конец коридора. Фисанович толкнул дверь, я вошел в номер и сразу понял, что произошло. На диване, поджав ноги, сидела женщина, светловолосая, с осунувшимся лицом, похожая на ту, что видел на фотографии, висевшей в каюте Фисановича, и рядом с ней бритоголовый мальчуган лет пяти в свитере и рейтузах.
- Вот мои пропавшие. Познакомься, - радостно сказал Фисанович и обвел нас всех счастливым взглядом. - Вот они, мои дорогие, - продолжал он, поглощенный хлопотами у стола.
Я взял на руки мальчугана и пошутил:
- Итак, семья Тараса в полном сборе, как в повести Горбатова.
На лице женщины появилась слабая улыбка.
- А что за повесть такая? - спросила она. - Ведь я ничего не знаю, словно проснулась после двух лет летаргического сна.