Геннадий вынул блокнот.
- Пчелка - это прозвище, до призыва в колхозе пчел разводил. Отсюда и пошло… Пчелка да Пчелка… А если по-серьезному, то мичман Дубовик Алексей Петрович. Или старшина электриков, сверхсрочник Голубев. Мрачный человек. На то есть причина. Во время войны вместе с отцом и матерью стоял под дулом немецких автоматов. Родителей убили, он упал с ними в ров, дождался темноты, выбрался из-под груды мертвых тел и убежал к партизанам. Сами понимаете…
Таланов называл и другие фамилии. Но теперь Геннадию было не до этих характеристик, и вообще ничто другое не укладывалось в голове, кроме слов Таланова насчет «недоразумений» отца с контр-адмиралом Максимовым.
А Таланов, ничего не замечая, продолжал вводить в курс дела:
- Не хочу скрывать, Геннадий Даниилович, служба наша не сахар. Любой корабль вышел в море, сделал свое - и полным ходом домой. А мы? Если погрузились, то, будьте здоровы, всерьез и надолго. Можно земной шар обойти и ни разу дневного света не увидеть. Что ни говорите, а человек существо земное, тоска гложет…
- Зато морская школа, - вставил Геннадий.
- Да уж какая школа! Сама Академия наук! Вся наша жизнь тут, на корабле, домой едешь ни жив ни мертв. Обиднее всего, что сколько ни гни спину, а начальство всегда за что-нибудь драить будет. Еще старшины, мичмана, молодчаги, выручают нашего брата. Без них бы совсем труба…
Таланов, видимо, понял, что переборщил.
- Да вы не пугайтесь. Живем на корабле вполне по-человечески. Не то что прежде. Послушаешь старых подводников - трудно поверить; во время войны люди спали на трубах в обнимку с торпедами. У нас ничего подобного не увидишь, даже матросы живут в каютах… Душ, кино, кондиционированный воздух, хлеб своей собственной выпечки. В походе свежее мясо, фрукты и разные там деликатесы. Гордиться можно. Служим на самых современных кораблях. Случись война, судьба человечества будет решаться на океанских просторах. Меня другое беспокоит. - Лицо его стало чересчур серьезным. - Очень уж у нас любят говорить насчет борьбы за мир. Закрываем глаза на опасность. А от нее никуда не денешься…
Таланов вытер вспотевший лоб и продолжал, не сводя глаз с Геннадия, словно желая найти сочувствие и понимание:
- Не убаюкать бы себя. А потом не пришлось бы расхлебывать, как в сорок первом… Виной всему ханжество. И сейчас есть настроения: дескать, все в порядке, любимый город может спать спокойно. А я боюсь, как бы не проспать этот самый момент… Эх, ханжество, ханжество, прешь ты из всех дыр в большом и малом. Все хотят казаться правильными, ортодоксальными. А ведь казаться - не значит ими быть. За примерами недалеко ходить. Возьмите нашего командира. Со странностями, но в общем-то разумный человек, а тоже мецената разыгрывает. Почти все денежное содержание переводит детскому дому. И все об этом говорят. Я вас спрашиваю, кому нужна его благотворительность? Слава богу, наше государство не нищее и без него сирот обеспечит. Так нет, и ему, видите ли, хочется сделать красивый жест: смотрите, какой я добрый.
Зазвонил телефон. Таланова вызывал командир корабля. Положив трубку, он тут же скрылся за переборкой, а Геннадий, оставшись один, сел за стол, на котором лежали карты, и опять задумался о своем…
Припомнился разговор на выпускном вечере в училище. Основательно подвыпивший однокашник взял за плечи Геннадия и отвел в сторону. «Значит, выбрал Северный… Молодец! Желаю тебе счастливого плавания и сорок футов под килем. Только не удивляйся, Генка, если встретят там тебя не очень… На Севере служил твой папаша и в свое время много дров наломал. Люди все помнят…» Геннадий не придавал значения этим словам. А выходит, это была сущая правда…
* * *
К ужину Максимов вернулся на плавбазу. Он любил эту глухую пору, когда живешь на Севере вне времени: утро можно принять за ночь, только ночь никогда не спутаешь с полднем…
Любил он остаться наедине, слушать тишину, нарушаемую порывами ветра за иллюминатором. Казалось, в эти часы особенно ясно работает голова, и в памяти оживало многое из пережитого: долгие опасные походы, война Отечественная и жаркие споры в стенах Военно-морской академии о путях развития нашего флота.
Вспоминались подводные лодки того далекого времени. «Малютка». Маленький дизель. Один электромотор. Прошел несколько десятков миль подводным ходом и, хочешь не хочешь - всплывай на зарядку аккумуляторных батарей. И если в этот момент тебя обнаружили корабли противника - готовься к неравной схватке, тебя попытаются расстрелять в упор или забросают глубинными бомбами. А ручное управление: с боцмана семь потов сходило, пока он раскручивал чугунные литые колеса… А спертый воздух, дурманящие запахи…
Приняв в командование атомную лодку, Максимов навсегда запомнил свое первое погружение. Тишина. Глянул на приборы: скорость курьерского поезда. И самочувствие другое, больше уверенности, веры в могущество человека…
Много атомоходов принимал Максимов. Говорить нечего. Страна имеет атомный подводный флот. Для него не существует расстояний. Ракеты, стартуя с подводного корабля, могут настичь противника в самых дальних уголках земного шара.
Конечно, с таким хозяйством забот полон рот. Часто домой не вырвешься по нескольку суток. Живешь у себя на плавбазе. К ночи заканчиваются дела, и тогда только вспомнишь о жене и сыне. Вот и сейчас, сидя за письменным столом, Максимов смотрел на грубоватое, обветренное лицо юноши, глядящего на него с фотографии. На юноше белая рубашка с засученными до локтя рукавами. Волосы растут торчком. «Есть все-таки в нем что-то мое», - подумал Максимов. Ему казалось, что сын улыбается с фотографии понимающей улыбкой. Ясно, что он улыбается ему, отцу… «Мой сын Юрка…»
А сколько было всего, с какими муками сложилась эта семья, прежде чем главный ее герой - Юра - понял, кто он есть такой, начиная с долгих поисков Максимова, в пору его учебы в академии, и того по-особому запомнившегося дня, когда в шесть утра была получена телеграмма: «Встречайте семью из Москвы курьерским шестой вагон».
Максимов не удивился, не обрадовался, не бросился к своим счастливым соседям Шаровым поделиться новостью. Сел, закрыл глаза и почувствовал, как тяжело бьется сердце. Он впервые ощущал тишину, воцарившуюся для него лично с тех пор, как отгремели пушки. Вот только тогда показалось, что и для него война кончилась.
На вокзал он приехал рано, слонялся бесцельно по залу ожидания, по платформе, с букетом цветов. Потом сел на скамейку, но не сиделось. Встал и ушел, забыв цветы.
Долго, невыносимо долго не было поезда. И вот показался у перрона. Встречающие засуетились, заторопились. Максимов побежал вместе со всеми, напряженно всматриваясь в людей.
Из вагона выходили один за другим, вытаскивали чемоданы, оглядывались, обнимались, плакали и, разговаривая, жестикулировали. Анны среди них не было. Вот уже последние пассажиры покинули вагон, проводник появился на площадке с веником в руках, человек в белом фартуке прошел по пустому вагону, вопрошая: «Кому нужен носильщик?»
Максимов растерянно оглянулся на пустую платформу и вдруг увидел: у последнего вагона, за тележкой с горой чемоданов, стояла худощавая женщина с мальчиком.
Сердце у Максимова запрыгало до боли. Он нерешительно двинулся им навстречу. А женщина вдруг вскрикнула и бросилась к нему. Видно, он не очень изменился, раз она первая его узнала.
Он всматривался в ее лицо, чужое, очень постаревшее, в сетке мелких морщин и слезах, в покрасневшие глаза, в привядшие губы, тоска и жалость сжимала его сердце.
- Вот это, - растерянно сказала Аня, - вот это наш сын Юра.
Максимов обнял мальчугана за плечи, но тот не шевельнулся, и ничто не дрогнуло в его холодном лице.
- Это твой отец, - сказала Аня сыну по-немецки. Он вежливо кивнул головой и, скосив глаза, испуганно посмотрел на погоны Максимова.
Сели в машину. За всю дорогу никто не произнес ни слова… Анна нашла руку мужа и до боли сжимала его пальцы. А он почему-то чувствовал себя виноватым в том, что Анна так постарела, измучилась, и что рядом с ними сидит спокойный сероглазый мальчик, и к этому мальчику он не питает никаких чувств, кроме удивления. Мать объяснялась с ним по-немецки. Анна только недавно нашла своего сына в одном из немецких приютов и знала о нем почти столько же, сколько Максимов.