Его взгляды близки Лебону и Тарду. Он также обращает внимание на то, что в обыденной жизни мы постоянно сталкиваемся с фактом подражания. Истории известны подражательный характер всякого рода коллективных судорог, конвульсий, нелепых плясок. В средние века — напоминает он — мы постоянно видели толпу в состоянии некоего беспредметного напряжения, когда подражание было связано с неистовыми плясками. Подражание часто сопровождается экзальтацией, экстазом, когда люди совершенно не в состоянии управлять собой. Непреодолимая сила бессознательного подражания порой выделяется так резко, что сам факт подражания не вызывает никаких сомнений. Как и Лебон, он говорит о заразительности, имеющей место в толпе, о том, что мы ничего не знаем о процессе душевной заразы, об условиях, благоприятствующих ее росту. Все это предстает как нечто таинственное, хотя он и признает, что заразительность связана с эмоциональным настроем окружающих.
Однако нельзя признать, считал Михайловский, подражание единственным двигателем массовых движений. Были еще какие-то причины, превращающие в толпе людей в автоматы, заставляющие их следовать за героем. Такое воздействие героев на толпу он объяснял ненормальным, патологическим состоянием общества, когда опустошенное сознание и обессиленная воля могут толкнуть массы людей на любые необдуманные действия. Героем он называет человека, увлекающего своим примером «массу на хорошее и дурное, благороднейшее или подлейшее, разумное или бессмысленное дело»[93]. Это «магический гипнотизер», увлекающий толпу. При определении великого человека все зависит, по Михайловскому, от точки зрения. Для кого-то он полубог, для других «он может оказаться мизинцем левой ноги». Герой важен не сам по себе, а лишь вызванным им массовым движением, как средство воздействия на толпу и как рупор толпы.
Очень важно поэтому, кто именно подталкивает массы к изменению его положения. Говоря в этой связи о Л. Толстом, Михайловский так выразил его отношение к народу: «В народе лежат задатки громадной духовной силы, которые нуждаются только в толчке. Толчок этот может быть дан только нами, представителями „общества“, больше ему неоткуда взяться, а мы даже обязаны его дать. Но он должен быть дан с крайней осторожностью, чтобы как-нибудь не затоптать или не испортить лежащих в народе зачатков сил, а это возможно, ибо сами мы люди помятые, более или менее искалеченные, дорожащие разным вздором»[94].
Проблема масс, толпы возникала по мере расслоения крестьянства, возникновения городских масс и их воздействия на жизнь общества, по мере развития капиталистических отношений. Этот процесс четко подметил Г. Успенский, зафиксировав появление среднего, массового человека, иными словами, процесс омассовления. В 1883 г. он пишет: «… теперь пойдет все сплошь… пойдет сплошное, одинаковое, точно чеканное… сплошной обыватель и сплошная нравственность, сплошная правда, сплошная поэзия, словом, однородное, стомиллионное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью и только в сплошном виде доступное пониманию»[95].
Столь четкого определения массового общества, причем когда оно находилось только в самом зародышевом состоянии, не давал еще никто в России, оно вступало в противоречие с самим духом народничества с его культом народа.
Весьма тесно связан с народническим мировоззрением Салтыков-Щедрин. Он признавал необходимость развития сознания в народе, «утверждения в народе деятельной веры в его нравственное достоинство». Идея «хождения в народ» и была внесением луча света в темное царство, в омертвелые массы, предполагала подъем народного духа. При этом он констатировал пассивность народа, его болезненную спячку, послушание. Именно поэтому народ необходимо просветить и «как только он поймет, убедится, что право голодать, право не пользоваться ни благами, ни радостями жизни не заключает в себе ничего неприступного, он сразу устранит его сам, даже без посторонней помощи»[96]. Салтыков-Щедрин выступает против корыстных спекуляций интересами народа, против восприятия его как «кокона, от которого отскакивают всякие бедствия». Народу, толпе необходим нравственный покой, мирное развитие. Устами Глумова он говорит: «Коли издали слушать, так и стон в общей массе не поразителен, даже гармонию своеобразную представляет, а вот как выхватить из массы отдельный вопль… ужасно! ужасно! ужасно!»[97]. Века подъяремной неволи исказили нравственную и разумную сущность народа. «Подневольность должна уметь стыдиться, должна уметь „презирать“. Поэтому столь важно напоминать о стыде. Рабство только тогда исчезнет из сердца человека, когда он почувствует себя охваченным стыдом».