Особое место в истории теоретической мысли России занимает Достоевский, убежденный, что интеллигенция не понимает нужд народа и строит свои планы насильственного изменения его жизни. Она должна опроститься до уровня народа, его мыслей и верований, «мы должны преклоняться перед народом и ждать от него всего, и мысли образа, преклониться перед правдой народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если бы она вышла бы отчасти и из Четьи минеи»[98]. Достоевский хорошо понимал, что разум не является единственным источником поведения людей, что огромное значение имеют иррациональные моменты, в частности желания, как он говорит, «хотение», которое порой выступает и против собственных интересов. Народ, о котором он вел речь, — это прежде всего «униженные и оскорбленные», душа которых «всечеловечная и всесоединяющая».
Русский народ у него выступает как мессианский носитель высшей духовной истины, он народ-богоносец, носитель идеи всечеловеческого братства. И в то же время Достоевский обрисовывает социальную страсть к анархии и насилию. Но насилием, убежден Достоевский, нельзя ничего добиться, оно ведет только к деспотизму, нивелировке людей. И будущее общество, если оно возникнет по рецептам социалистов, станет обществом всеобщего деспотизма. Позже Д. Мережковский в своей «Тайне русской революции» (1939) напишет, что демон Верховенский выступает как онтологический прототип большевика. «Начал Верховенский-Нечаев — продолжил Ленин и кончит Сталин. Эти ничем не лучше и не хуже того; мерить надо всех троих одною мерою и судить одним судом».
Свое понимание народа и его роли в истории мы видим у Л. Толстого. Он не считал нужным воспитывать народ, он сам стоял на позиции народа, а точнее, патриархального крестьянства. Достижения цивилизации, согласно Толстому, чужды и непонятны народу, задавленному тяготами жизни, они воспринимаются им как враждебные, ненужные. Выдвигая на первый план патриархальные отношения, земледельческий труд, народ он представляет как носителя чистой веры и абсолютной нравственности, как основу всего общественного здания. Плоды культуры не просто недоступны народу, а воспринимаются им враждебно. Для него истинный народ представлен Платоном Каратаевым из «Войны и мира».
Соответственно и будущее России Толстой рассматривает в зависимости от народной жизни. Сама роль выдающейся личности в истории ставится им под сомнение, суть ее влияния на народ для него крайне сомнительна. «Брожение народов запада в конце прошлого века и стремление их на восток объясняется деятельностью Людовика ХIV, ХV и ХVI, их любовниц, министров, жизнью Наполеона, Руссо, Дидерота, Бомарше и других? Движение русского народа на восток, в Казань, Сибирь выражается ли потребностью больного характера Ивана IV и его переписки с Курским?..»[99]. Историей управляет «невидимый машинист» — провидение. И проявляет себя провидение через деятельность народных масс. «Стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, т. е. деятельности всей массы людей, участвовавших в событиях, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама им руководима»[100]. Основная идея Толстого радикально порвать с цивилизованным обществом, проникнутым до основания ложью, лицемерием. Эта идея при всем его неприятии насилия, была по сути своей революционна, и на это совершенно верно указывал Бердяев.
Сама сущность народнической идеологии с ее внесением сознательности в массы выдвигала и вопрос о роли личности в истории. Мы не будем останавливаться на марксистском подходе в этом вопросе, но напомним трактовку Плехановым этой проблемы в его известной статье «К вопросу о роли личности в истории» (1898). Трактовка эта дается в чисто марксовом понимании: роль личности определяется организацией общества, теми общественными потребностями, которые стоят на повестке дня. И в той мере, в какой личность выражает эти потребности, она воздействует на ход исторических событий. Человеческая природа неизменна, изменяются вслед за развитием производительных сил сами общественные отношения. Плеханов напоминает о том, что порой, особенно после Французской революции, стали акцентировать внимание и на действия страстей, часто сбрасывающие с себя всякий контроль сознания, а действия великих людей рассматривать как фатальную необходимость. «Человек, считая себя посланником Божьим, подобно Магомету, избранником ничем неотвратимой судьбы, подобно Наполеону, или выразителем никем непреодолимой силы исторического движения… обнаруживает почти стихийную силу воли, разрушая как карточные домики все препятствия, воздвигаемые на его пути Гамлетами и Гамлетиками разных уездов…»[101]. Но в действительности, подчеркивает Плеханов, влиятельные личности благодаря особенностям своего ума и характера могут изменять индивидуальную физиономию событий, некоторые частные ее последствия, но не могут изменить общего направления. Великий человек велик не тем, пишет он, что его личные особенности придают индивидуальную физиономию великим историческим событиям, а тем, что у него есть особенности, делающие его наиболее способным для служения великим общественным нуждам своего времени. Никакой великий человек не может навязать обществу такие общественные отношения, которые уже или еще не соответствуют его запросам. И эти общественные отношения воздействуют на психику людей. Социальная психика изменяется в соответствии с изменениями этих отношений, следовательно, возможно влиять на социальную психику, а «влиять на социальную психику — значит влиять на исторические события, стало быть в известном смысле я все-таки могу делать историю…»[102].