Допылил бы он так до Европы,
да на избу Яги наткнулся.
Шпионом хитрым обернулся
и айда на разведку.
Но ворон уж карчет на ветке,
бабу Ягу призывая.
Появилась старуха кривая,
будто выросла из-под земли:
— Нос, касатик, подбери!
Тебе чего от бабушки надо?
— Я, бабуля, не ради награды,
а пекусь о спасении жизни.
Забаву Путятичну, видишь ли,
злая сила, кажись, прибрала.
Ты деву-птицу не видала,
чи сама её съела в обедню?
Хоть где косточки закопала,
поведай! —
и тычет в бабулю палкой,
не Горыныч ли это?
— Жалко
было бы съесть девицу,
чернавка самой сгодится, —
отвечает служивому ведьма. —
Слезай с коня, пообедай,
в баньке моей помойся,
кваску попей, успокойся.
Беспокойно стало служаке,
вспомнил он богатырские драки —
последствия её гостеприимства.
— Не пора ли тебе жениться? —
вдруг ласковой стала Яга
и в избушку свою пошла. —
Сейчас покажу тебе девку,
краше нет! Та знает припевки
все, каки есть на свете,
и лик её дюже светел.
Вошла в избу, выходит девкой,
краше нет! И поёт припевки
все, каки есть на свете.
Никитич нарвал букетик
цветов, что росли возле дома,
и дарит девице, влюблённый.
Та ведёт его в опочивальню,
срывает рубашечку сальную
да в шею вгрызается грубо:
без меча былинного рубит!
Вышел дух из воина. Ан нет, остался.
Дух, он знает что-то, он не сдался.
А Добрыня мёртвый на полатях
лежит бездыханный. И тратит
бог на небе свои силы:
в Сивку вдул видение, как милый
хозяин её умирает.
Фыркнула кобыла: «Чёрт те знает
что творится на белом свете!» —
с разбегу рушит дом, берёт за плечи
Добрыню да на спину свою поднимает,
и бегом из леса! Чёрт те знает
что в нашей сказке происходит.
Старичок на дорогу выходит
да тормозит кобылу:
— Чего развалился, милый? —
и поит воеводу водицей. —
Чи живой?
А конь матерится,
обещает затоптать бабку Ёжку.
— Эх, Сивка-матрёшка,
не тебе тягаться с Ягою,
её Муромец скоро накроет!
А ты скачи на гору Сорочинску,
там в пещере Забава томится,
змей Горыныч её сторожит.
Тут Никитич приказал долго жить:
оклемался, очухался, встал,
поклонился дедушке и поскакал
на эту страшную гору.
— Так ты, казак,
в бабку влюблённый? —
ехидничает кобыла.
— Да ладно тебе, забыли, —
отбрёхивается богатырь, —
дома поговорим.
А гора Сорочинская далёко!
Намяла кобыла боки,
пока до неё доскакала,
а как доскакала, так встала.
Вход в пещеру скалой привален
да замком стопудовым заварен.
Нет, не проникнуть внутрь!
Оставалось лишь лечь и уснуть,
да ворочаясь, думать в дремоте:
«К царю ехать, звать на подмогу
дружину хоробрую,
или кликать киевских добрых
богатырей могучих?»
Бог выглянул из-за тучи:
— Зови-ка, дружок, спасителя,
от смертушки избавителя,
старичка-лесовичка,
тот поможет. Есть чека
на вашу гору!
«Ам сорри!» —
хотел сказать богатырь,
да слова иноземны забыл,
а посему закричал:
— Старика бы и я позвал,
да как же его призовёшь,
где лесничего найдёшь?
— В лесу его и ищи,
в болото Чёртово скачи!
Поскакал богатырь в болото,
хоть и было ему неохота.
Доскакал, там тина и кочки,
да водяного дочки
русалки воду колготят,
на дно спустить его хотят.
Но Добрыня Никитич не промах,
он в омут
с головой не полезет,
лесника зовёт.
— Бредит! —
русалки в ответ хохочут.
Зол богатырь, нет мочи!
Ну, злиться мы можем долго,
а река любимая Волга
всё равно не станет болотом.
Тут старичок выходит
и говорит уже строго:
— Опять нужен я на подмогу?
— Внутри горы Забава заперта,
гора замком аршинным подперта.
— Ну что ж, — вздохнул лесовичок. —
На этот случай приберёг
я двух медведей-великанов,
они играют на баяне
на ярмарке в Саратове,
большие такие, мохнатые.
Надо б нам идти в Саратов.
И забудь ты про солдатов,
гору ту лишь мишки сдвинут.