Филин М. Д. Толстой-Американец
ПРЕДИСЛОВИЕ
О графе Ф. И. Т. можно было бы написать целую книгу, если б собрать всё, что о нём рассказывали и рассказывают, хотя в этих рассказах много несправедливого, особенно в том, что относится к его порицанию.
«В 1800-х годах, в те времена, когда не было ещё ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стёклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были ещё молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков; когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбундов…»
Так начинается повесть Льва Николаевича Толстого «Два гусара» (1856), прототипом героя которой, графа Турбина-старшего, был двоюродный дядя писателя.
До сих пор ещё здравствуют люди, помнящие приютившийся в самом центре Москвы, на Арбате, на углу Сивцева Вражка и Калошина переулка небольшой деревянный, в семь окон, особняк. Стоял особняк на каменном фундаменте, был «осанистый, даже щеголеватый, с мезонином, неизменным алебастровым декором — напоминанием о былом российском военном триумфе»[1]. (В одном из архивов можно увидеть чертёж фасада особняка, выполненный в позапрошлом столетии.)
Там, в домике, некогда гулял сам Александр Пушкин.
В 1930-х годах это дворянское гнездо (превращённое в керосиновую лавку) разорили и на его месте впоследствии соорудили помпезное административное здание. Но память о владельце особнячка, которого Лев Толстой называл «необыкновенным, преступным и привлекательным человеком», сохранилась и доныне. Иначе, по-видимому, и быть не могло: слишком своеобычен данный персонаж отечественной истории конца XVIII — первой половины XIX века, овеянный ореолом романтического демонизма, чересчур громко он прожил отпущенные ему сроки.
«Таинственное значение этого человека для тогдашней молодёжи, особливо в Москве, — сообщает нам добропорядочный мемуарист, — отразилось на многих и в раннем цвете погубило надежды общества и родителей во многих юношах, природою счастливо одарённых»[2]. Но бытовали и иные мнения о данной персоне. «Я вспоминаю об нём как о необыкновенном явлении даже в тогдашнее время, когда люди жили не по календарю, говорили не под диктовку и ходили не по стрункам, то есть когда какая-то рыцарская необузданность подчиняла себе и этикет, и образованность», — писал современник[3].
Вереница легенд сопутствовала этой яркой жизни. Иные, усмехаясь, исподволь сочинил и талантливо излагал в собраниях сам арбатский житель, другие побаски пустили в обращение его словоохотливые знакомцы. Последние нимало не смущались самыми фантастическими домыслами: ведь они доподлинно знали, что такому герою можно безбоязненно приписать любые злодеяния и подвиги. Уже тогда, в славную Александровскую эпоху, люди сначала отказывались верить бытующим «чисто баснословным рассказам»[4] об очередном скандальном приключении пресловутого лица — а потом пожимали плечами и всё же верили им. Крепнет подозрение, что с определённых пор стало доверять стекавшимся отовсюду небылицам о себе и само лицо.
Так что биография приносила ему шумную славу, а слава, не церемонясь, художественно редактировала и пополняла биографию.
Некоторые учёные прошлого столетия увидели в разгульном поведении москвича оппозиционную подоплёку, явственные «тона протеста». Нам с этим трудно согласиться. Скорее, жизнь сия походила на непрекращающийся гимн «общепринятому порядку» (А. С. Пушкин) — тому размеренному и нескладному российскому порядку, который, пусть с неизбежными оговорками, но объективно позволял-таки «развернуться» во всю ширь необъятным натурам. Если же подобные натуры подчас и протестовали, то разве что против дурного рома, устриц с душком или же против неизбывной тупости столичного городового. А всем «секретнейшим союзам» и прочим конспирациям они однозначно предпочитали разветвлённое «Общество пробочников».