— Лежи, не смей! Видишь — казённая печать…
После принуждены были ножницами подстричь бороду священнику почти под корешок, чтобы выпустить его на свободу. <…>
У Крузенштерна был на корабле любимый орангутанг, умный, ловкий и переимчивый, как человек. Так вот его-то Толстой и избрал себе в товарищи для того, чтобы насолить хорошенько учёному путешественнику. Раз, когда Крузенштерн отплыл на катере зачем-то на берег, Толстой затащил орангутанга в каюту адмирала, открыл тетради с его записками, наложил на них лист чистой бумаги и на глазах умного зверя начал марать, пачкать и поливать чернилами по белому листу, до тех пор, пока на нём не осталось чистого места. Обезьяна внимательно смотрела на эту новую для неё работу. Тогда Фёдор Иванович тихонько снял с записок адмирала выпачканный лист бумаги, спрятал её в карман и вышел из каюты как ни в чём не бывало. Орангутанг один, на свободе, занялся секретарским делом так усердно, что в одно утро уничтожил всё, что было до сих пор сделано Крузенштерном. За это преступление адмирал высадил злодея Толстого на какой-то малоизвестный остров и сейчас же отплыл от его берегов.
Судя по рассказам об Американце Толстом, он и на острове, живя между дикарями, продолжал бедокурить напропалую до тех пор, пока какой-то благодетельный корабль не подобрал его из жалости и, татуированного от головы до ног, не привёз обратно в Россию. <…>
Новые религиозные чувства не помешали ему завести в Москве страшную картёжную игру и сделаться ярым дуэлистом. Убитых им он сам насчитывал 11 человек. И он, как Иоанн Грозный, аккуратно записывал имена их в свой синодик. Кроме того, дядюшка мой в Москве скоро влюбился в ножки молоденькой цыганочки-плясуньи Пашеньки и начал жить с нею. <…> От этого брака у них было 12 человек детей, которые все, кроме двух дочерей, умерли в младенчестве. Довольно оригинально Американец Толстой расплачивался со своими старыми долгами: по мере того, как у него умирали дети, он вычёркивал из своего синодика по одному имени убитого им на дуэли человека и ставил сбоку слово «квит». Когда же у него умерла прелестная умная 12-летняя дочка, по счёту одиннадцатая, он кинулся к своему синодику, вычеркнул из него последнее имя и облегчённо вскрикнул: «Ну, слава тебе, Господи! Хоть мой курчавый цыганёночек будет жить!» Когда я видела у дедушки Андрея Андреевича в Царском Селе дядю моего Фёдора Ивановича, у него в Москве подрастала обожаемая им дочка Пашенька.
(Каменская М. Воспоминания/Подг. текста, сост., вступ. ст. и коммент. В. М. Боковой. М., 1991. С. 177–180)
Раз навестил я Пушкина, который, приезжая в Москву, останавливался всегда у П. В. Нащокина. Там были уже граф Толстой и Жихарев, автор «Записок студента». В то время «Горе от ума» возбуждало в публике самые оживлённые толки. Жихарев, желая кольнуть графа, беспрестанно повторял за обедом следующие стихи из комедии (так как общая молва относила их именно на его счёт):
Граф Толстой, как человек с большим умом, не выдал себя и при чтении этих стихов сам хохотал от души. Такое притворное равнодушие задело Жихарева за живое, и он снова вздумал повторить стихи после обеда. Толстой стал перед ним, посмотрел серьёзно ему в лицо и, обратясь к присутствующим, спросил: «Не правда ли, ведь он чёрен?» — «Да!» — «Ну, а перед собственной своей душою совершенный блондин!» Жихарев обиделся и замолчал.
(Михаил Семёнович Щепкин: Жизнь и творчество: В 2 т. Т. 2: Современники о М. С. Щепкине. М., 1984. С. 320)