В ходе консультаций Кошелева с Резановым и доверительных бесед генерал-майора с присмиревшим Крузенштерном переговорщикам удалось наконец прийти к соглашению, устраивающему всех.
Всех, кроме одного-единственного человека.
Подтвердилась старая и безжалостная, как мир, истина: победителей не судят, а великие дела, увы, требуют жертв.
И разве не подпоручикам от века предначертано идти на заклание?
На роль жертвы в Петропавловской гавани был определён наш герой.
Капитан И. И. Фёдоров, прибывший в гавань вместе с Кошелевым из Нижнекамчатска, отметил в своих «Записках»: «Общим признанием всех нашёлся главной пружиной ссоры бывший кавалером при посольстве гвардии поручик граф Толстой»[224]. А барон В. И. Штейнгейль, побывавший в Петропавловске через несколько месяцев после описываемых событий и откровенно беседовавший со сведущими моряками, без обиняков говорил о «драме, разыгранной (выделено мной. — М. Ф.) здесь пред отправлением в Японию»[225].
Три начальника постановили «дело решить обещанием забвения о всём происшедшем» [226]. Обвинённого во всех смертных грехах графа Фёдора Толстого они исключали из состава экспедиции и списывали на берег. Оставляла «тройка» на Камчатке и «достойных людей»: живописца Курляндцова, с которым в плавании «приключилась жестокая каменная болезнь» и который находился в «отчаянном положении», а также доктора медицины Бринкина, «для вспоможения» больному художнику на «сухом» пути в столицу[227].
Кроме того, Резанов потребовал, чтобы «Крузенштерн и все остальные офицеры, оскорбившие посланника, извинились пред ним в присутствии Кошелева». Выпутавшийся из скверной истории капитан-лейтенант «Надежды» вынужден был согласиться на эту унизительную процедуру.
Мы можем только гадать, участвовал ли подпоручик Фёдор Толстой, попавший в парии, в таком позорище.
Торжественная капитуляция бунтовщиков проходила 8 августа 1804 года. «Сей день был днём радости для всякого подчинённого, развязавшего судьбу многих», — витиевато и не без иронии писал приказчик Ф. Шемелин[228]. Офицеры во главе с Крузенштерном, облачившись в полную парадную форму, явились в покои камергера Резанова, где уже находился начальник Камчатки, и публично покаялись во всех прегрешениях. Посланник, тоже в официальном платье, великодушно принял извинения блудных сынов российского флота.
Спустя несколько часов Резанов направил генерал-майору Кошелеву следующее письмо:
«Милостивый государь мой Павел Иванович!
Хотя и препроводил я к вашему превосходительству при отношении моём о неприятных со мною в пути происшествиях записку, с тем, чтобы вы, милостивый государь мой, справедливость оной через всех чиновников и экипаж корабля „Надежда“ исследовав, донесли Его Императорскому Величеству; но как раскаяние господ офицеров, в присутствии вашем принесённое, может быть мне вперёд порукою в повиновении, а польза отечества, на которую посвятил я уже всю жизнь мою, ставит меня выше всех личных мне оскорблений, лишь бы только успел я достичь моей цели, то весьма охотно всё случившееся предаю забвению и покорнейше прошу вас оставить бумагу мою без действия; о каковом согласии всея вверенныя мне экспедиции всеподданнейше донесу Его Императорскому Величеству»[229].
Теперь уже ничто не мешало руководителям экспедиции продолжить и достойно завершить свою историческую миссию. «Не забыты были по восстановлении мира обеды, ужины и вечеринки», — подчеркнул обстоятельный, умеющий заметить существенное Ф. Шемелин[230]. Известно, что камчатские пиры, в которых Резанов, Крузенштерн и Кошелев, выбросив из головы надвигающиеся муссоны, участвовали «с особенным удовольствием», были обильны, шумны и продолжались не один день.
Кому-то эти застолья в краю сопок, быть может, напомнили языческие ритуалы далёких предков, происходившие возле свеженасыпанных жертвенных курганов.
Только к середине месяца Николай Резанов сумел прийти в себя, собраться с силами и составил (16 и 17 августа) два донесения на высочайшее имя, где, не скупясь на краски, описал перипетии трудного плавания от Бразилии до Петропавловска.
«Вверенные начальству моему суда Вашего Императорского Величества свершили знаменитую часть предположенного кругом света путешествия» — так начиналась его первая реляция. Повествуя об «энтузиазме» мореплавателей, посланник между делом поведал императору и о том, кого назначили нарушителем спокойствия: «Сим энтузиазмом, к нещастью своему, воспользовался подпоручик граф Толстой, по молодости лет его… И остался он жертвою поступка своего. Обращая его к месту своему, всеподданнейше прошу Всемилостивейшего его прощения»[231]. В другом отчёте Александру I камергер лишь обмолвился, что он «возвращает» из Камчатки в Петербург графа Толстого[232].
225
Штейнгейль В. И. Указ. соч. С. 102. Косвенно признали факт сговора начальников на Камчатке и некоторые современные исследователи. Например, в одной из работ есть такие строки: «К счастью, Резанов и Крузенштерн нашли в себе достаточно благоразумия и мужества для того, чтобы забыть личные обиды во имя государственных интересов. Между ними состоялось примирение. <…> Для местного начальства Толстой <…> был объявлен виновником раздоров, которые произошли между Резановым и Крузенштерном» (Петрицкий В. А., Суетов Л. А. К истории одного прозвища (Ф. И. Толстой-«Американец») // Русская литература. 1987. № 2. С. 102).
227
Древняя и новая Россия. 1877. № 4. С. 390. Кроме того, в Камчатке оставили толмача японца Киселёва, а также «дикого француза» Жозефа Кабре, случайно попавшего на «Надежду» при отплытии с Нукагивы.