Но недолго пришлось Черткову жить в сообществе с Л. Н. Чертков был, как известно, выслан из пределов Тульской губернии, «в виду вредного влияния на окружающее население». Чертков поселился в Московской губернии и с тех пор виделся с Л. Н. или у себя, или же в имении дочери Толстого Т. Л. Сухотиной, на границе Орловской губернии.
Л. Н. в последние годы все чаще и чаще возвращался к вопросу, мучившему его всю жизнь, о том, чтобы сделать свои писания достоянием всех людей. Он советовался со многими о том, как это сделать, и, наконец, остановился на мысли о завещании. Напрасно думают о том, что Л. Н. держал этот вопрос в строгой тайне. Намерения его были известны некоторым друзьям и детям. Правда только, то, что Л. Н. не делал этого вопроса гласным в своем семейном кругу. Правда и то, что Л. Н-ча мучил иногда вопрос о том, что он сделал завещание тайным от семьи, как бы оберегая этим свой покой. Но когда он обсудил этот вопрос и понял, что делать тайну необходимо было не для его спокойствия, а для спокойствия той, в пользу которой было сделано завещание, он уж больше не возвращался к этому вопросу. Любопытно отметить здесь одну особенность. Первоначально Л. Н. предполагал сделать общим достоянием свои сочинения, написанные только после 1881 г. В этом смысле он писал и говорил Черткову. Совершенно независимо, и к удивлению Черткова и друзей, он сделал завещание в еще более радикальном смысле.
Дружба Л. Н. и Черткова была дружбой двух людей, стремившихся к одному идеалу, чутко прислушивавшихся один к другому, глубоко уважавших духовную работу другого и, разумеется, в виду этого, не считавших возможным вмешиваться в жизнь и поступки один другого. Это так понятно. Дико говорить о том, чтобы Чертков мог вмешиваться и влиять на жизнь Толстого; это было бы не только умалением величия памяти Толстого, но и совершенно базарным, грубым отношением к 30-летней дружбе этих двух людей, молитвенно стремившихся к Богу.
Приведу здесь выдержки из письма Черткова к Досеву за девять дней до ухода Л. Н. из Ясной Поляны. Досев писал Черткову, что ему непонятно, как Л. Н. продолжает оставаться жить в мучительных для него и во всех отношениях неблагоприятных условиях жизни Ясной Поляны. Что такая жизнь «затушевывает в глазах людей все значение и смысл его слов и мыслей…»
Таких писем и Л. Н. получал очень много.
К сожалению, я не могу принести здесь целиком всего ответа Черткова, но вот некоторые выдержки из этого письма:
«Если он (Л. Н. Толстой) до сих пор еще этого не сделал (т. е. не ушел из Ясной Поляны), то… поверь мне, – единственно потому, что он недостаточно еще уверен в том, что ему, действительно, следует уйти, что воля Божия в том, чтобы он ушел. Ему лично настолько было бы приятнее, покойнее и во всех отношениях удобнее, если бы он ушел, что он боится поступить эгоистично, сделать то, что ему самому легче, и отказаться, из малодушия, от несения того испытания, которое ему назначено.
Очевидно, что если он не делает этого, то никак не из слабости или малодушия, не из эгоизма, а, напротив того, из чувства долга, из жертвы своими предпочтениями, своим личным счастьем, ради исполнения того, что он для себя считает высшей волей.
В июле 1908 года Л. Н. переживал один из тех мучительных душевных кризисов, которые у него почти всегда оканчивались серьезной болезнью. Так было и в этот раз: он тотчас после этого заболел и некоторое время находился почти при смерти.
Приведу несколько выдержек из его дневника, записанных им в дни, предшествовавшие болезни:
– Если бы я слышал про себя со стороны, – про человека, живущего в роскоши, отбивающего все, что может, у крестьян, сажающего их в острог и исповедующего и проповедующего христианство, и дающего пятачки, и для всех своих гнусных дел прячущегося за милой женой, – я бы не усомнился назвать его мерзавцем! А это-то самое и нужно мне, чтобы мне освободиться от славы людской и жить для души…
– …Все так же мучительно. Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду, – стыд и страдание…
– …Одно все мучительнее и мучительнее: неправда безумной роскоши среди недолжной нищеты, нужды, среди которой я живу. Все делается хуже и хуже, тяжелее и тяжелее. Не могу забыть, не видеть…