— Ах, этот Аксаков… Не люблю.
Когда кончил, Л. Н. сказал:
— Очень интересно! Я благодарю вас, Душан Петрович, что показали, Достоевского давно не читал. Вот кого надо мне хорошо перечесть» (Маковицкий Д. П. С. 113).
Ф. М. Достоевский выслал Ивану Сергеевичу Аксакову «Дневник писателя» с Пушкинской речью и необходимым «разъяснением» к ней. В письме от 20 августа 1880 г. И. С. Аксаков поблагодарил Достоевского за присылку «Дневника писателя», сообщил о желании издавать собственную газету «Русь», пригласил участвовать в создаваемом издании, но главная суть письма содержалась в оценке значения художественного и публицистического творчества Достоевского.
И. С. Аксаков
«[…] Имею сильное желание, — писал он, — издавать еженедельную газету: не могу участвовать ни в одном чужом издании. А сказать есть что, да вы бы одним своим Дневником давали бы множество тем для общественного обсуждения. Не знаю, разрешат ли? В прошлом году не разрешили. Я с нетерпением ожидал получения в Москве Вашего «Дневника», дорогой Федор Михайлович… и был несказанно обрадован и благодарен вам за присылку… Появление «Дневника» с разъяснением речи было необходимо. Речь вашу трудно было отделить от факта произнесения и произведенного ею впечатления, ибо в этом взаимодействии было непосредственно принято и почувствовано несравненно более того, что высказано было словами речи и что услышано слухом и сознанно. Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронизала туман голов и сердец и так же быстро, как молния, исчезла, прожегши души немногих. На мгновение раскрылись умы и сердца для уразумения, может, и неотчетливого, одного намека. Потому что речь ваша — не трактат обстоятельный и подробный, и многое выражено в ней лишь намеками. Как простыли, так многие даже и не могли себе объяснить толково, что же так подвигло их души? А некоторые — и, может быть большая часть, — спохватились инстинктивно через несколько часов и были в прекомичном негодовании на самих себя! «А черт возьми, — говорил в тот же день один студент, больше всех рукоплескавший, моему знакомому студенту: — Ведь он меня чуть в мистицизм не утащил! Так-таки совсем и увлек было!..». Но это молодежь, а записные «либералы» затеяли, как сами знаете, ретираду похитрее и поковарнее. Одним словом, разъяснение было нужно, и вы разъяснили превосходно. Конечно, самое важное в «Дневнике», самое многосодержательное — это ваши четыре лекции Градовскому. Упрекнуть вас можно лишь в том, что слишком уж крупна порция, не по внешнему, а по внутреннему объему. […] Вас можно упрекнуть только в том (но это уже, я думаю, — органическое свойство), что вы проявляете мало экономической распорядительности мыслей и потому слов; слишком большое обилие первых, причем основная обставляется и иногда заслоняется множеством побочных; крупная черта подчас теряется в богатстве мелких. Еще пред взором читателя не выяснились линии всего здания, а вы уже лепите детали. Этот недостаток свойствен художникам-мыслителям, у которых образ или мысль возникает со всеми частностями, во всей жизненности, с случайностями, разнообразными воплощениями, так что им очень мудрено охолащивать, так сказать, свою мысль или образ. Я как-то упрекал Льва Толстого, что у него все на первом плане, все одинаково сильно живет, тогда как в живописи, например, и в натуре для глаза — ярко видно лишь то, что на первом плане, а остальное, по мере отдаления, бледнеет, сереет. Что было бы, если б глаз одинаково отчетливо и живо видел и близкое и на краю горизонта! Он бы лопнул. Так и вы. Вы даете читателю слишком много зараз, и кое-что, по необходимости, остается недосказанным. Иногда у вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдаленный горизонт, с перспективою такой новой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится, — и только скачок. Я это говорю на основании делаемых мною наблюдений о впечатлении, производимом вашими статьями на большинство читателей. Для меня понятен каждый ваш намек, каждый штрих, — ну а для читателя вообще — слишком, повторяю, крупная порция»[192].
Ф. М. Достоевский. Фотография М. М. Панова. Москва. 1880
«Дорогой и глубокоуважаемый Иван Сергеевич, я и на первое письмо Ваше хотел отвечать немедленно, а получив теперь и второе, для меня драгоценное письмо Ваше, вижу, что надо говорить много и обстоятельно. Никогда еще в моей жизни я не встречал критика столь искреннего и столь полного участием к моей деятельности, как теперь Вы. Я даже забыл и думать, что есть и что могут быть такие критики. Это не значит, что я с Вами во всем согласен безусловно, но вот какой, однако же, факт: это то, что я сам нахожусь, во многом, в больших сомнениях, хотя и имел 2 года опыта в издании «Дневника». Именно о том: как говорить, каким тоном говорить и о чем вовсе не говорить? Ваше письмо застало меня в самой глубине этих сомнений, ибо я серьезно принял намерение продолжать «Дневник» в будущем году, а потому волнуюсь и молю кого следует, чтоб послал сил и, главное — умения. Вот почему обрадовался ужасно, что имею Вас, — ибо вижу теперь, что Вам могу изложить хоть часть сомнений, а Вы всегда мне скажете глубоко-искреннее и прозорливое слово. Я уж это вижу, из двух Ваших писем понимаю. Но вот моя беда: написать придется к Вам немало, а я теперь не свободен и писать не способен. Вы не поверите, до какой степени я занят, день и ночь, как в каторжной работе! Именно — кончаю «Карамазовых», следственно, подвожу итог произведению, которым я, по крайней мере, дорожу, ибо много в нем легло меня и моего. Я же и вообще-то работаю нервно, с мукой и заботой. Когда я усиленно работаю — то болен даже физически. Теперь же подводится итог тому, что 3 года обдумывалось, составлялось, записывалось. Надо сделать хорошо, то есть по крайней мере сколько я в состоянии. Я работы из-за денег на почтовых — не понимаю. Но пришло время, что всё-таки надо кончить, и кончить не оттягивая. Верите ли, несмотря что уже три года записывалось — иную главу напишу да и забракую, вновь напишу и вновь напишу. Только вдохновенные места и выходят зараз, залпом, а остальное всё претяжелая работа. Вот почему теперь, сейчас, несмотря на жгучее желание, не могу написать Вам: дух во мне не тот, да и разбивать себя не хочу. Напишу же Вам около 10-го будущего месяца (сентября), когда освобожусь. Да и обдумаю пока, потому что вопросы-то трудные и надо их ясно изложить. А потому на меня не сердитесь, не примите за равнодушие: если б Вы знали, как Вы, в таком случае, ошибетесь! А пока обнимаю Вас искренно и благодарю душевно. Мне Вы нужны, и я Вас не могу не любить.
Ваш искренний Ф. Достоевский» (ХХХ1, 213–214).
«Я принес Л. Н-чу в кабинет I–III тома «Дневника писателя» Достоевского, по изъявленному вчера желанию Л. Н. прочесть его. Л. Н. продержал один вечер и в 11 ч. сказал, что можно убрать, что не будет читать:
— Он труден» (Маковицкий Д. П. Кн. 4. С. 114).
«Пропустил день. Вчера. Я встал бодро. Очень приятно встретил ее. Опять ничего, кроме писем, не писал, даже и не брался писать. Нет, неправда: поправлял Предисловие На Каждый День и недурно.
Ездил верхом в Новую Колпну. Пьяный Федотов, старшина, сироты. Очень хорошо себя чувствовал. Всё руки не доходят писать. Стараюсь не огорчаться. Кажется, ничего плохого не было. Помню Бога. Обед, вечер бессодержательно. Читал немного Дост[оевского] и L’immolé (роман Эмиля Бомана «Жертва». — В. Р.). Всё яснее и яснее становится безумие жизни всей и в особенности русской, и как будто готовлюсь высказаться» (57, 177).
192
Аксаков Иван Сергеевич. Материалы для летописи жизни и творчества. В 2 ч. Вып. 6. 1880–1886. Ч. 1: 1880–1884 / сост. и ред. С. В. Мотин. Уфа: УЮИ МВД России, 2015. С. 46–48.